Жаркие ночи в Майами
Шрифт:
Питер осторожно потягивал вино, наблюдая за ней поверх бокала. Криста выдерживала все испытания.
Это она производила сильное впечатление. Она раз за разом брала верную ноту. Она более чем нравилась ему. Она завладела его воображением. Да, так оно и есть. Ему хотелось коснуться ее тела. Он хотел дотронуться до ее руки, лежащей на столе. Он посмотрел на эту руку. Длинные тонкие пальцы ждали его.
Питер откашлялся.
— Я рад, что встретил вас в книжной лавке, — сказал вдруг он.
Это прозвучало как предложение выйти замуж.
—
Она склонила голову набок. Сердце ее колотилось. Это как у Павлова с его собаками… От этого мужчины веет то жаром, то холодом, а у нее от его колокольчика выделяется слюна.
— К счастью, я довольно неплохо умею выражать себя на пишущей машинке. Вероятно, писателям нельзя разрешать выходить из своего кабинета. Нормальная жизнь кажется им враждебной. Они всегда стремятся убежать от нее… Выпивка, наркотики, Ки-Уэст… Я не хочу сказать, что вы нормальны… Я хочу сказать, что вы… Но я на самом деле нахожу вас очень интересным человеком… То есть…
Не было никакого способа высказать это. Абсолютно никакого.
Она рассмеялась над его косноязычием. Он жил словами, но найти нужные слова было для него очень трудно. Возможно, потому, что слова для него слишком много значили. Они должны были быть совершенны.
— Не паникуйте! Я знаю, что вы хотите сказать. Это почти то же, что говорила я, когда вы обвинили меня в повторении банальностей. Художники постоянно вынуждены спасаться от беспощадной хватки реальности. Им, как и неврастеникам, приходится строить свои башни из слоновой кости. Фокус заключается в том, чтобы избежать судьбы неврастеников. И не жить в этих башнях.
— Очень хорошо сказано.
— Благодарю вас, Питер Стайн. На самом деле это было сказано раньше. Я только перефразировала эту мысль.
— Я знаю, но вы перефразировали ее весьма удачно. Действительно, все уже было сказано раньше. Писатели на самом деле — нечто вроде докторов-шарлатанов.
Официантка швырнула на стол миску с рыбной похлебкой так, словно это была бомба. Суп частично выплеснулся на стол, но в основном все же остался в мисках. Можно было приступать к еде. Тонко нарезанные кусочки рыбы плавали в кипящем томате. Питер Стайн вылил туда немного «Шардоне».
— Это лучше, чем добавлять шерри.
— На чьей стороне вы в великом споре между выпивкой и искусством? — спросила Криста.
Легкое прощупывание. В чем его слабости? Являются ли они обычными слабостями или носят более экзотический характер?
— Они нейтрализуют друг друга. Выпивка подстегивает ваше воображение, но потом лишает способности описать родившиеся идеи. Писательство — дело странное, и касается оно странностей. Иначе это была бы сплошная скука. Перепады настроения помогают творчеству, причем и депрессия, и состояние подъема чреваты тяготением к алкоголю. Я думаю, большинство писателей генетически запрограммированы на то, чтобы испытать эмоциональные крайности, поэтому они и пьют. Поэтому они и пишут.
Они помолчали,
— Разговор — ведь совсем не то же, что диалог в книге, правда? — спросила Криста.
Питер рассмеялся. Он понимал, что она имеет в виду, но не был уверен, готов ли принять это.
— Наверное, беседа — это диалог, который имеет три измерения.
— Интонация, язык тела, выражение лица — все это, конечно, бывает только в реальной жизни, однако подлинное отличие заключается в том, что разговор никогда не идет о том, о чем он как бы идет.
— А о чем наш разговор?
Хотел бы он знать, как далеко и как быстро намерена она идти. Она настойчивая девушка, яркая, великолепная ракета, которая врывается в сердце и разрывает его на части. Даже, вполне вероятно, холодное и сильное сердце.
— Мы хотим узнать друг друга.
— Вы торопитесь?
— Да. — Она помолчала. — Я тороплюсь. — И посмотрела на него с обезоруживающей честностью.
— Некоторые вещи невозможно ускорить. А иногда их и не нужно торопить.
— Некоторые вещи можно ускорить. А иногда их даже нужно поторопить.
— Полагаю, это тоже правильно.
Питер улыбнулся и выловил из миски кусок рыбы. Криста отыграла мяч к его задней линии. Она права: слова служат дымовой завесой для чувств. Лучшее, что они делали, — устраивали дымовую завесу, прикрывая чувства. Его ум был быстрее и яснее, чем в те магические моменты, когда пишущая машинка брала власть и диктовала ему его собственную книгу. Это была словесная перестрелка, где ставкой были тела и ум.
Кусочек рыбы соскользнул с его ложки. Плюх! Он шлепнулся обратно в томатную гущу. Большая капля вылетела и попала ему на рубашку.
Криста среагировала быстрее его. В руке у нее оказалась кипа бумажных салфеток, с помощью которых она принялась вытирать ему рубашку и грудь.
— А, проклятье! — выпалил он, размахивая руками, как чересчур усердный дирижер провинциального оркестра. Его не волновала судьба рубашки. Его волновала собственная неуклюжесть или, скорее, то, что эта неуклюжесть проявилась перед этой отнюдь не неуклюжей девушкой. Это происшествие было полно значения, которое потерялось бы при пересказе, — жест матери по отношению к своему ребенку, желание взять все под свой контроль, сокращение пути к близости.
— Спасибо большое.
— Не за что. — Это было больше, чем она получила за спасение его жизни.
— Мы никогда не говорили о том, чем занимаетесь вы, — сказал он, дистанцируясь от данной ситуации, но точно зная, какое значение для него имеет ее прикосновение. Питер Стайн всегда был неприступен. Это была его форма существования. Он упивался своим статусом недотроги. А сейчас ее рука дотрагивалась до него, и эта девушка проникла в его сознание, куда не было доступа никому. Она свободно путешествовала по этой запретной зоне, перевешивая занавески, передвигая мебель, включая свет в самых темных закоулках его разума.