Жасминовый дым
Шрифт:
– А вот вы хотели бы быть дельфином?
Татьяна, мечтательно улыбаясь, смотрела на Юрика, и он тут же заметил, как дрогнули в усмешке тонкие губы Анны. Эта усмешка разозлила его. Отдать сейчас её деньги? Да ведь она наверняка разыграет сцену непонимания: что за деньги? Вы бредите, молодой человек, никаких денег я вам не давала.
– Почему бы и нет?! – Юрик вздохнул, посмотрев вслед дельфинам. – Я хорошо плаваю.
– А простое мужское дело вы можете сделать? – не отставала Татьяна, смешливо морща привздёрнутый нос. – Например, мне в номере полочку прибить, она у меня покосилась.
– Могу, – отозвался Юрик, мстительно взглянув в сторону Анны.
– Посмотришь за моим оболтусом? – кивнула ей Татьяна и, понизив голос,
Вслед за Татьяной он медленно пересёк многолюдный пляж. Полы его плаща трепал ветер, и потому Юрик казался самому себе случайно залетевшей сюда нездешней птицей, раздумывающей: остаться здесь или лететь дальше? На него мало кто обращал внимание, гуляющая публика была поглощена созерцанием ожившего под ветром моря, высматривая удаляющихся дельфинов. Он миновал брошенный лежак, поднялся по знакомым ступенькам, открыл тяжёлую дверь. В коридоре никого кроме стоявшей у входа кадки с фикусом не было, только наверху, теперь, кажется, на третьем этаже, слышался скрипучий голос Глафиры Львовны, кем-то недовольной.
Юрик нашёл дверь в пятый номер, она была ожидающе приоткрыта. Вошёл, не стучась.
– Мастера вызывали?
– Давно ждём.
В сумраке зашторенной комнаты у разобранного дивана Татьяна, раздеваясь, бросала на спинку стула пёстрый джемперок, джинсовые брюки, лифчик, обнажая ладное тело, небольшую грудь, выпуклые ягодицы, шёпотом торопя мешкающего Юрика, бормочущего что-то о полке:
– Потом-потом, – шептала ему Татьяна, снимая с него плащ, расстёгивая рубашку и пояс на джинсах, подталкивая к дивану, нашаривая под подушкой хрустнувшую упаковку. – Времени у нас минут пять-десять, понимаешь?
Она, увлекая его, опрокинулась на диван, ахнула, ощутив его в себе, и глухо запричитала:
– Милый-милый, не торопись, вот так, ещё-ещё, да-да, о-о-о, где же ты раньше-то был, господи!..
И снова будто взорвало его ощущение ослепительной опустошённости, бесплотного парения, медленно и нежно замирающих пульсаций.
Он длил в себе это ощущение, его тянуло поговорить с Татьяной о чём-нибудь – о её шустром сынке, о её доме и работе, но уже через минуту она тем же энергичным шёпотом подгоняла его: одевайся, быстрей-быстрей, сейчас на ужин идти, детей кормить, с этим здесь строго. Он уже был в плаще, когда она, приговаривая: «Ты, оказывается, настоящий мужчина!» – сунула руку в его карман, шурша купюрой. Он успел поймать её кулачок с сотенной со словами: «Не надо». И вытащил из другого кармана другую сотенную:
– Отдай Анне. Только пусть не обижается. Я с вами – не за деньги.
Они выходили по одному – вначале Юрик, потом Татьяна. У выхода он наткнулся на бабу Глашу. На этот раз она, что-то ворча, протирала тряпкой мясистые листья фикуса, но, заметив незнакомца, застыла в позе навсегда оскорблённого человека: согбенная фигурка в синем халате, тощенькая шея, газовая косынка, под ней стальные пружинки седых буклей.
– У нас посторонним вход запрещён, – пронзительно пропела Глафира Львовна, – а тут ходят непонятно кто, вещи потом пропадают.
– Извините, – вырвалось почему-то у Юрика, открывавшего входную дверь.
– Извиняется ещё, нахал какой.
Увидев же идущую следом Татьяну, баба Глаша, казалось, совсем утратила дар речи, молча проводив её изумлённым взглядом.
А на пляже по-прежнему бушевала ребятня – бегала, вопила, швыряла галькой в набегавшие волны. От соседнего причала, врезавшегося в море бетонным острием, отходил катерок. Его качало и подбрасывало, но он, вспарывая носом клочковатые волны, упорно двигался в сторону тускнеющего заката. «Хорошо бы обеих вот так покатать», – подумал шагавший через пляж Юрик, тут же представив себя за рулём катера в капитанской фуражке, какие сейчас продают на набережной в сувенирных киосках, а Татьяну
Он подходил к Анне, сторожившей мальчишек, копавшихся у её ног в гальке, и она, увидев его, спросила, длинно усмехаясь:
– Ну, как, прибили полочку?
4
И ещё три дня прошли в круговерти свалившихся на Юрика забот. Ранним утром он приезжал на городской рынок, где у него были давние знакомства, таскал ящики с фруктами и овощами, рассовывая по карманам полученные за труд мелкие купюры. Потом мотался в разные концы курортного мегаполиса по редакционным делам, а во второй половине дня – по поручениям двух своих подруг. Он покупал им оранжевую хурму, лопавшуюся от избытка плоти, сизовато-сиреневый инжир, жёлтую алычу и медовые груши, истекавшие липким соком. Забегал в аптеку за таблетками и каплями – мальчишки без конца простуживались, попутно покупая им новые книжки-раскраски, фломастеры, игрушки-пищалки. И по-прежнему в суете и спешке слышался ему в городском шуме, в плеске волн у причала, в сплетающихся криках чаек зовущий голос: «Пойдёмте ко мне, молодой человек!» Голос менял тембр – то его звала Анна, то Татьяна. И всякий раз во взбаламученной душе Юрика возникали ликующие звуки духового оркестра, празднуя победу над жалкими обстоятельствами его жизни, – ведь он теперь настоящий мужчина.
И первое, о чём он спросил Анну, когда она, вслед за Татьяной, позвала его к себе «прибить полочку», – почему заставляла зажмуриваться. Анна, запрокинув руку за голову, лежала с закрытыми глазами, напряжённые, каштанового цвета соски её ещё вздрагивали от только что пережитого приступа страсти.
Наконец, очнувшись, она призналась:
– Я и сама зажмуривалась. Боялась привыкнуть.
– А сейчас не боишься?
– Нет.
– Почему?
– Потому что ты не только мой. А ещё и Татьянин. Причём – временно.
И, засмеявшись, добавила, посмотрев на его белёсый растрёпанный чуб, слегка сдвинутые рыжеватые брови и наивно вопрошающие глаза:
– Ты наш общий мастер по прибиванию полочек. Гордый мастер, не берущий денег.
Задумался Юрик, разглядывая её лицо – его нежный овал, полузакрытые глаза, серебристую каплю серёжки в розовом ухе. Спросил:
– А вы с Татьяной в самом деле меня любите?
И опять она засмеялась.
– Конечно же, любим. Так же, как, например, вот это море, когда оно не штормит и цвет у него отдаёт в голубизну, под цвет твоих глаз. Или – ветер, когда он ласковый и тёплый. Или – нежную музыку. Ты когда-нибудь слушал Вивальди?
– И мужей своих любите? – не ответив на её вопрос, допытывался Юрик.
– И мужей тоже. Но там любовь немного другая.
– Какая?
Она поднялась на локоть и, уже без улыбки, сказала строго:
– Ну, хватит вопросов, тебе пора. Мальчишки наши сейчас прибегут после музыки.
На третий день (это был канун их отъезда) он привёз им увесистую сумку с фруктами, еле протиснувшись с ней через лаз в заборе. Хотя можно было пройти и через ворота – в первой половине дня дежурные в будке не требовали документов, ограничиваясь вопросом: «К кому?» Но врать Юрик не любил, всего же привратнику не объяснишь. Поэтому он пересёк парк по тропам, петляющим меж замшелыми стволами старых тополей и кустами жёлтой акации, вышел к беседке, откуда хорошо просматривался пляж. Убедившись, что Анна с Татьяной там, пошёл к ним. И чем ближе подходил, тем острее чувствовал, как свеж и упруг ветер с моря, как дороги ему вот эти две женщины, стоявшие у кромки прибоя, подставив лица последнему теплу осеннего солнца. И их мальчишки, строившие громоздкую башню из крупной гальки, сегодня казались ему частью его окаянной жизни, которая, как он был уверен, наконец-то обрела смысл.