Жасминовый дым
Шрифт:
А на другой день, вспоминает Миронова, прогулка была – в обычное время. Но Филиппа Кузьмича среди мужчин не оказалось.
Она пыталась хоть что-то узнать о нём, но его сокамерники сказали, что их перевели в другое помещение без Миронова. А спустя ещё несколько дней там же, в каменном дворе, проходивший мимо неё мужчина тихо и быстро сказал ей, что её муж застрелен.
…Я не помню лица этого человека, – пишет Миронова . – Я не успела в него всмотреться, ошеломлённая… В камере я не плакала. Стала как каменная, ко всему безразличная. Потом все уже знали и спрашивали меня – правда ли? Я не помню, что отвечала .
…Так что же помнят они, эти массивные стены и замковые башни Бутырки?.. Как выведен был 2
У чуткого Калинина
Кто убил Миронова? Кто именно, осуществляя советское телефонное право, распорядился спустить курок? Троцкий? Дзержинский? Ленин? Или кто-то другой из «пятёрки», творившей расправу в разорённой, заражённой насилием стране? Да кто бы из них ни распорядился, они наверняка, следуя принципу «коллегиальных решений», перемолвились вначале об этом. В спешке, на ходу. Или – телефонным звонком. А может, и записками. Возможно, они всплывут однажды со дна партийных архивов, самых засекреченных в мире, когда их рассекретят, чтобы, наконец, предать суду истории все преступления большевиков. Ведь всплыла же известная теперь записка Ильича, в которой вождь, очень любивший, как утверждают его современники, детей и кошек, настаивал на физическом истреблении духовенства, мешавшего ему внедрять в массовое сознание «классовую мораль».
Миронов был «использован» большевиками – он разгромил Врангеля, и теперь был не нужен. Более того – опасен. Его «неискоренимое либеральничанье», как сказал бы Ильич, мягко картавя, сочувствие «кулацким элементам», импульсивность в сочетании с популярностью среди трудно усмиряемых казаков угрожали большевикам новыми, непредсказуемыми неприятностями. Подтверждение тому – его попытка создать ячейку в Усть-Медведице, неизжитая склонность к «учредиловке» и явно оппозиционное отношение к правящей «пятёрке», о чём сообщил агент. Устроить второй «Балашовский процесс» – с речами адвоката, с публикациями в прессе? Но эффект может быть обратный, ибо неизбежно придётся сказать об «издержках» только что отменённого военного коммунизма. Открытый суд над Мироновым в той ситуации, как бы ни был отрежиссирован, мог обернуться судом над преступлениями большевистского режима. И вожди этого режима решили убрать Миронова «по-тихому». Ведь их «классовая мораль», по сути своей ничем не отличавшаяся от бандитской, исходила не из общечеловеческих, нравственных постулатов, а из примитивной целесообразности. Им сейчас было выгодно тихое исчезновение Миронова, и оно случилось. Потом это станет делом обычным: борясь друг с другом за власть, большевики начнут и «по-тихому», и «по-громкому», то есть с показательными судами-спектаклями, убирать, точнеее – убивать друг друга.
Иначе быть не могло. Большевистская логика октябрьского путча, в основе которой были насилие и зависть, обман и стравливание народа, это логика самоубийц. Библейская заповедь «не убий!», попранная в безумии всенародного самообмана, обернулась апокалипсисом Гражданской войны, длившимся в советской империи все семьдесят лет. Ведь все эти годы большевистская власть с кем-нибудь боролась. Образ врага был условием её существования. В этой борьбе палачи и жертвы менялись местами, и никто не ушёл от возмездия, приняв насильственную смерть, физическую или духовную. Или заплатил за рабское, скотское существование «сном разума», отказом от собственномыслия.
Тогда, в Бутырке, после известия о гибели мужа, Надежда Миронова ждала, что её выпустят. Но о ней будто забыли. Её не вызывали на допросы, а только переводили из одной камеры в другую. И она стала думать: а вдруг ей сказали неправду и Миронов жив? Может, его перевели в другую тюрьму. Или – увезли в другой город. И в конце концов, после долгого разбирательства, его оправдают, и они встретятся. Но шли месяцы, наступила осень, а в её жизни ничего не менялось.
Однажды
Заявление подействовало. Её привели в комнату, заполненную какими-то людьми; там стоял гул голосов, и она не сразу поняла, что это следователи говорят с заключёнными. К ней подошёл человек средних лет, с удивлением уставился на её живот, кивнул – говорите. Она спросила, что с Мироновым. Следователь сказал, что вопросы здесь задаёт только он, и снова кивнул: говорите. Помнит, что говорила сумбурно – о невиновности Миронова, о его фронтовом героизме, о своей беременности и снова о муже. Волновалась очень. Но следователь продолжал слушать, ни о чем не спрашивая и ничего не записывая. Так же молча, ничего не сказав, ушёл. Её отвели по железной лестнице в башню, и тюремная жизнь её шла по-прежнему ещё почти месяц. Главная пытка – не голод, не сырость тесной камеры, а – неизвестность будущего. Она впадала то в отчаянье, то в апатию. Временами думала – лучше умереть. Но в ней уже давала о себе знать другая жизнь, которую она должна была сохранить. И она терпела.
Разговор со следователем всё-таки не прошёл даром. В конце сентября её вызвали, велев собрать вещи. Вывели за ворота. Конвоир был молчалив, как и следователь, – не отвечал ни на один вопрос. Они шли по улицам Москвы, и она чувствовала на себе взгляды прохожих. Она была в поношенном платье, в прохудившихся башмаках, с узелком и подушкой-думкой, где спрятаны были куски переписанного ею письма Миронова в Кремль. Само письмо сохранить не удалось – отобрала надзирательница. Шла осторожно, тяжело, путь оказался неблизким – с Лесной на Солянку. Дом, куда сдал её конвоир, оказался «Домом матери и ребёнка».
Там у неё родился мальчик. Она назвала его Вадимом.
Жить было не на что, и она решила пойти к Калинину. Она всё ещё надеялась: вдруг Миронов жив, неужели Калинин не скажет? Возле его приёмной, на углу Моховой и Воздвиженки, задолго до открытия собиралась толпа. Надежда не слишком верила, что ей удастся попасть внутрь, но очередь двигалась на удивление быстро. Она увидела человека с бородкой, в очках, он выслушивал каждого стоя, быстро отвечал, куда нужно обратиться, и передавал заявления стоявшим рядом помощникам.
Она назвалась. Калинин посмотрел на неё сквозь очки и велел пройти в приёмную. С ней он говорил в кабинете, после приёма, был явно уставшим, и ей, как она вспоминает, стало «неудобно отнимать у него время». Он «молча и сдержанно выслушал». Затем, «встав из-за стола и сунув руки в карманы, с глубокой задумчивостью на поднятом вверх лице, прошёлся по комнате». Она опять так волновалась, что не помнит, о чем говорила. Помнит лишь: Калинин поразил её «чуткостью и вниманием», хотя о судьбе её мужа, с которым виделся на Южном фронте, не сказал, как и тюремный следователь, ни слова. Но узнав, что у неё с ребёнком нет средств на жизнь, немедленно помог: вызвав секретаря, велел написать «отношение» на биржу труда. Благодаря этой бумаге она сумела поступить на работу «вне очереди».
Ее сын Вадим прожил пять лет. Он был слабым и впечатлительным мальчиком, в три года заболел астмой, а через два – умер. В её записях остались строчки:
… Я много искала путей, как узнать точнее про судьбу Филиппа Кузьмича, но каждый, к кому я обращалась, боялись произносить его имя вслух .
Визит в Бутырку
Я был в Бутырке. Её мощные стены и круглые угловые башни всё те же. Всё так же звонко лязгают решётчатые двери, когда переходишь из одного коридора в другой. Но прогулочный двор, где Мироновы виделись, застроен. Теперь заключённых выводят на плоскую крышу здания, поделённую высокими бетонными стенами на квадраты.