Жажда, или за кого выйти замуж
Шрифт:
— Ты права, теперь я должен защитить кандидатскую! — сказал озабоченно. — В короткий срок. Все вечера, когда ты работаешь, тоже буду работать. И ночи. А потом защищу докторскую!
— Нет, не ночами! Стол стоит около дневного света. В субботы и воскресенья, пожалуйста, работай, но только до девяти вечера. Всё хозяйство возьму на себя. Вечерами в будни разрешаю до десяти. В десять — отбой. Мне твоё здоровье дороже твоей кандидатской и твоих дополнительных заработков.
Долго в тот вечер, голодные, позабывшие про голод и усталость,
Стол изменил всю их жизнь. Анатолий, казалось, вырос на голову. Ходил он теперь, расправив плечи, тщательно отутюженный даже дома, готовый в любую минуту идти в гости или на выставку. Стал он строже и сдержаннее по отношению к Катерине, что очень ей нравилось. С радостью готовила она ему, подавала, мыла, стирала.
— Папа работает! — эти слова стали в их доме главными.
Катерина помогала чертить, Катюшка ластиком стирала с листов ватмана грязь. Несколько месяцев все трое с разных сторон сидели за столом и работали.
Если и бывает чудо в жизни, то оно случилось с ними — Анатолий в самом деле, неожиданно для своей лаборатории, неожиданно для Катерины, а больше всего для самого себя, довольно быстро защитил кандидатскую и выбрал тему для докторской.
Стол в самом деле стал членом их семьи. Каждый старался первым стереть с него пыль, погладить его, дотронуться до него. И, когда Катюшка выдвигала по очереди все ящики, Катерина стояла рядом с ней и любовалась ими.
Всего за три года Анатолий защитил докторскую и получил лабораторию.
— Теперь будешь жить! — сказал он Катерине после банкета. — Это всё для тебя. Теперь поедем путешествовать. Теперь снова любое твоё желание — для меня закон.
Но, лишь Анатолий снова стал жить только для неё, в Катерине зазмеилось раздражение. Раз родившись, оно возвращалось снова и снова. Катерина гнала его, а оно разрасталось и непобедимо расползалось в ней.
Как уже было когда-то, Катерина поняла, что ей нравятся удобства и покой. Несмотря на раздражение, она беззастенчиво пользовалась всем, что давал ей Анатолий: красивой одеждой, обслугой, удобными креслами, машиной. Она так привыкла ездить на работу и с работы на машине, что казалось, в автобус и залезть не сумеет. Она чувствовала, что потолстела — вся «ушла в зад», её это злило, но менять образ жизни уже не хотела — да, без машины она жить и не сможет теперь!
Приходить к больным в палату в неурочное время перестала. И расспрашивать их об их жизни перестала.
Амбулаторных больных стала принимать формально.
Пришла к ней как-то немолодая женщина лет сорока пяти. Раньше Катерина увидела бы и смущение её, и волнение. А теперь слышала только голые факты:
— У меня молодой муж. Очень нужен ребёнок. Помогите.
Раньше заглянула бы в глаза женщине, поговорила бы с ней ласково, а теперь отрезала:
— Мы помогаем женщинам только до тридцати
А ушла женщина, и Катерина спохватилась: что с ней, в кого она выродилась?
Встать, бежать за женщиной, а… зачем? На самом-то деле она и не сможет помочь женщине в сорок шесть лет, даже если захочет.
— Можно?
Входит девочка.
— Простите, я не помешала?
…Сидя рядом с Анатолием в машине, угрюмая, раздражённая, Катерина в отчаянии спрашивает себя: «Что со мной? Как я могу отшвыривать людей?» Но очень скоро мерный ход машины, чужая, не касающаяся её жизнь за окнами, холод и дождь, не достигающие её, отвлекают от неприятных мыслей.
— У меня идея! — говорит Анатолий. — В это лето едем на машине к морю!
И они поехали. Новый «Москвич» с грехом пополам довёз их до Нового Света. В первые дни, после усталости и московских дождей, солнце, море, парк были праздником. Распластаться на песке, раскинуть руки, смотреть в голубое безоблачное небо — ощущение новое. Бело-оранжевый, голубой свет омывает её, наполняет покоем. Вытянуться рыбкой в воде, ощутить себя струной, раствориться в чистой воде, из которой вышло всё человечество, — наполниться новой жизнью!
Но уже через неделю снова раздражение. Раздражало всё: и как Анатолий разговаривает с Катюшкой, и то, что встаёт ни свет, ни заря, чтобы приготовить им завтрак и успеть сбегать на рынок за фруктами, и то, как делает на пляже зарядку.
В один из душных вечеров они пришли на пляж.
Море почти не двигалось, лишь у самого берега лениво шевелилось — на пять-десять сантиметров приливало и тут же откатывалось назад. Солнце уже ушло, небо готовилось к ночи, темнело сгустками, голубизна бледнела, серела.
Катюшка ходила по берегу, согнувшись почти пополам, собирала камни, Анатолий сидел, обхватив колени. Лицо у него было детское, наивное, вернее, глуповатое — чуть оттопырена губа, чуть вздёрнут нос.
Книжка у неё в руках, открыта на тридцатой странице — «Сто лет одиночества».
Ни с того, ни с сего ей стало скучно. И неприятны ей чуть вздёрнутый, но вполне аккуратный нос, округлый, детский, чуть скошенный подбородок, но тоже вполне симпатичный, тонкая шея, остро торчащий клок волос на макушке…
Она знает, как Анатолий посмотрит на неё, что скажет. Он скажет: «Я тебя люблю», «Ты самая красивая», «Ты самая умная». Он повторяет это ежедневно, по несколько раз, и слова эти сами по себе уже ничего для неё не значат, совсем обесценились.
Она знает, что он сделает, когда она скажет, что хочет спать. Вскочит, быстрыми шагами пойдёт домой.
Как он сидит сейчас, как смотрит, полуоткрыв рот, в море, как смотрит обычно на неё, как ходит, как аккуратно складывает рубашки и расставляет тарелки — всё раздражает её. Всегда согласен, всегда готов выполнить всё, что она скажет, всегда готов тут же исполнить всё, что она ни попросит…