Жажда смысла. Человек в экстремальных ситуациях. Пределы психотерапии
Шрифт:
Мы узнаем это состояние бездушия во взгляде детей, которые годами были жертвами ритуализированной сексуальной эксплуатации, утративших в пережитых унижениях и оскорблениях всю спонтанность жизненной энергии, все проявления жизненности. Жертвы организованного насилия и массовых убийств тоже принадлежат этому особому миру, наряду с людьми, пережившими концентрационные лагеря и пытки.
Очень болезненная и часто почти невыносимая правда состоит в том, что там, где умерли почти все ощущения, может оказаться несбыточным переживание хоть какого-нибудь смысла. «Смерть сознания», с которой мы знакомы по психотическому ландшафту души, характерна и для пограничного мира травмированных людей, в котором, похоже, не растет никакая целебная трава. Те, кто прошел через современные пыточные камеры, сообщают о переживании
Травма оставляет «печать смерти», то есть внутренний образ внешнего ужасного события. Чтобы лучше распознать эту «печать смерти», чтобы увереннее чувствовать себя среди этих омертвевших ландшафтов и обнаружить их смысл, мы обращались к мифологическим образам подземных миров. При каждой встрече с тяжело травмированными людьми нам казалось, что ворота в подземный мир снова приоткрылись. В рассказах людей, подвергшихся пыткам, у меня (У. В.) возникали образы ада, картины Иеронима Босха, на которых мир «просачивается из щелей» и «царит сатана». При чтении публикаций центров документальных материалов о пытках, а также научной литературы о травме у меня спонтанно возникали архетипические образы смерти и всего потустороннего. Это был подземный мир холодных, мертвых пучин, мертвое царство Анубиса, иссиня-черного шакала египетских Книг мертвых.
Книги мертвых, путешествия на тот свет, мифологические тексты о жизни и смерти, о сошествии в ад, о Страшном Суде, о смерти и возрождении не только прокладывают путь к таким пациентам и помогают понимать то, что пониманию не поддается, но и обладают символическим значением, проливая свет на необходимость преодоления своих ограничений для выхода в духовное измерение.
Травма всегда означает ущерб и рану, потрясение для психической организации человека, утрату гибкости в восприятии ценностей, утрату восприятия своих возможностей в контексте реальности. Этимология понятия «травма» восходит к греческому обозначению раны, стыда, ущерба, удара, поражения. Родственный греческий глагол titroskein означает «ранить, повреждать, пробуравить». В хирургии под травмой понимают разрушение ткани тела, мы обычно говорим о травме, если есть последствия ранений, возникших в ходе насильственного внешнего воздействия. Травма – это рваная рана в душе, выводящая из строя обычно эффективные защитные механизмы.
Аналитическая психология Юнга дает нам возможность понимать травму в контексте теории комплексов. Травматические переживания представляют собой угрозу всей личностной организации человека и часто ведут к разрушению психической структуры. Процесс разрушения структуры личности, утрата смысла и значения часто переживаются человеком как опыт умирания. Если мы ни в чем не видим смысла, то лишаемся чувства защищенности. Люди, пережившие пытки, женщины, подвергшиеся насилию, жертвы массового насилия описывают разрушение всего того, на чем держится внутренний и внешний мир.
Чувства и мысли, присущие любому человеку, будто исчезают. Все то, что составляет индивидуальность: язык, осознание своей идентичности, телесности – уже не существует. Уничтожение границ между миром и Я, безграничность под знаком уничтожения характерны для травматического опыта. Нидерланд показал, как этот слом душевного порядка, утрата личностной идентичности повлияла на судьбу бывших узников концентрационных лагерей, которые для описания такого опыта использовали
Речь всегда идет о разновидности внутреннего «слома», о разрушении непрерывности, о «неисцелимом разрыве между личностью и реальностью» (Беньякар и Куц). Женщины, которые не могут забыть о том, как, будучи детьми, годами подвергались сексуальной эксплуатации, переживают реальность травмы и внутри, и снаружи. Им знакомы чувство дезинтеграции и деперсонализация, искажения восприятия и измененные состояния сознания. Они переживали страх, чувство полной беспомощности, состояние архаической зависимости. Были уничтожены их вера и надежда на то, что этот мир пронизан каким-нибудь имеющим смысл, природным или божественным принципом творения. Такое разрушение телесной и душевной целостности мы можем назвать «убийством души» (Wirtz, 1989), а так как именно душа делает возможным переживание смысла, любовь к себе и любовь к другому – к человеку или к богу, тогда как опыт множественной травмы насилия всегда означает значительный ущерб связи личности с ее духовным началом.
Э. Визель описывает утрату веры в Бога в контексте Холокоста. На стене Музея Холокоста в Вашингтоне есть надпись, которая помогает явственно прочувствовать, что такое разрушенная вера, ставшая безверием: «Я никогда не забуду огонь, в котором без остатка сгорела моя вера. Я никогда не забуду мрачное безмолвие, которое навсегда уничтожило желание жить. Я никогда не забуду те мгновения, которые умертвили и Бога, и душу и обратили в прах мои мечты. Я никогда не забуду это, даже если буду приговорен жить так же долго, как Бог. Никогда».
Раввин Рихард Рубинштейн также описал утрату веры у людей, переживших Холокост: «Мы остались в одиночестве в этом холодном, безмолвном, бесчувственном космосе, где нет никакой божественной воли, наполненной смыслом» (Roiphe, 1988, p. 22).
Разрушение базового доверия к себе, уверенности в прочности человеческих отношений, веры в осмысленность жизни ведет человека к изоляции, к отдалению от мира и от других людей. К этому же приводит и стыд за то, что человек конфликтует со своей внутренней истиной, стыд за «отход» от «своей глубинной сути» (Jacoby, 1991, S. 189). Травматические процессы обесценивают нас, наносят ущерб нашему представлению о себе и вызывают чрезмерный стыд, который только усиливает социальную изоляцию и чувство безнадежной покинутости Богом и людьми.
При этом утрачивается осознание единства души и тела. Жертвы подобных травм не чувствуют себя в своем теле «как дома», больше не находят там убежища, не чувствуют границ между внешним и внутренним, между собой и другими и страдают от глубинной уязвимости и от страха быть уничтоженными. Разрушение границ касается и внутренних психических структур, и границ между внутренним и внешним, то есть границ между собой и окружением, что может привести к утрате личностной идентичности, как при психозе. Характерным проявлением разрушения границ между внутренним и внешним является, например, то, что жертва берет на себя вину агрессора в виде «вины выжившего» (Becker, 1992). Выжившие чувствуют себя виноватыми в том, что они являются людьми, ведь это «люди» до такой степени «озверели», что пытали их (Примо Леви).
Между восприятием реальности у травмированного человека и реальностью других людей лежит непреодолимая пропасть. Ошеломляющий травматический опыт нельзя передать словами. Мы знаем по свидетельствам Примо Леви, Жана Амери, Бруно Беттельхайма и многих других, что невозможно найти слова, чтобы выразить себя, что в Освенциме с ними произошло нечто непередаваемое. Освенцим и камеры пыток означают внутреннюю и внешнюю реальность за пределами нашего человеческого опыта. Непреодолимым барьером мы отделены от этого ада, из которого многие выбрались лишь физически. Примо Леви еще в 1962 г. писал о том, что реальность концлагеря заслоняет собой все остальное и от нее никуда не деться. Невыразимое переживание разрушенной самости, отупение истерзанного тела втягивают жертву травмирующего опыта в изоляцию, для которой характерно ощущение себя мертвым еще при жизни; уничтожение внутреннего мира, языка, телесности, социальных связей означает смерть личной идентичности. Выжившие считают, что «утратили свое врожденное право жить» (Edwardson, 1989).