Жажда справедливости
Шрифт:
Крюков перечел текст, внес две-три поправки и заснул, не раздеваясь, чего никогда прежде не позволял, как бы ни клонило голову. Во сне его не покидало чувство освобождения от теснящей сердце тяжести. Несмотря на недостаток витаминов и нервную усталость, о которых твердили ему доктора на медицинской комиссии, его организм функционировал без сбоев, психика оставалась устойчивой и мысли текли по правильному курсу. Момент, когда он попросится на фронт, в конце концов должен был наступить. Вот он и наступил.
Назавтра в восемь ноль-ноль рапорт лежал на столе у Скокова.
Пока рапорт раскачаются обсудить на коллегии, придется съездить по обычному маршруту, и хоть недалеко, а в самое пекло.
— Не возвращайте, граждане, помещичью землю! Смело сейте на ней. Делите ее по справедливости между собой. Она ваша и отныне никому, кроме вас, не принадлежит. Земля — мать всего сущего. И спекулировать ею никому не позволим! Не позволим торговать родной матерью-землицей и поклянемся защищать ее до последнего вздоха!
Резолюции принимались под немилосердный рев корпусной артиллерии. Осколками валило скотину, фугасы поджигали кусты и деревья. Легкий от бессонницы и голода, Крюков жарко убеждал хлеборобов не бояться контрразведки Юденича, бороться насмерть за свою крестьянскую правду. И действительно, в деревнях час от часу смелее ставили закорючки под лозунгами на громадных плакатах — «Да здравствует революция!» и «Все на борьбу с царским опричником Юденичем, помещиками-латифундистами Родзянко и Балаховичем!». Родзянко пользовался особенной ненавистью у бедноты и середняков севера. Именно он издал приказ, в котором за семьей закреплялось право на урожай, а не на отторгнутый после Октября надел. Приказ всколыхнул всю прифронтовую полосу. Он требовал немедленного и беспрекословного возвращения имущества прежним владельцам под страхом военно-полевого суда.
В одной из деревень неподалеку от Пскова Крюкова догнала депеша, к которой сотрудник Петроградского ЧК Глебовский сделал личную приписку: «Здорово, товарищ! Известна ли тебе прокламация есаула Кострова? Если нет, то почитай. А статья твоя в „Непогасимом пламени“ очень нам пригодилась. Взяли мы ее на вооружение. Жму лапу. Твой Петр».
На листе черным по белому громадными буквами печаталось: «Граждане Свободной России! Поймайте и передайте законным властям следователя так называемого Народного комиссариата внутренних дел Алексея Крюкова. Награда 2000 царских рублей». Далее мелким шрифтом сообщались особые приметы. Крюков усмехнулся: несоответствие налицо. Обращение «Граждане Свободной России» соседствовало с «царскими рублями». И он отчеркнул противоречие ногтем. Нелишне использовать подробность, вскрывающую суть балаховцев, с агитационной целью. Почетно-то оно, конечно, почетно, когда балаховская контрразведка за твою голову 2000 целковых рада отвесить, но одновременно и сердце екает. Он не дичь, чтоб за ним охотились. Он государственный служащий, инструктор и ревизор.
К депеше Глебовский приложил номер газеты, который Крюков изучил досконально. Особенно ему понравилась статья, правда, с довольно скучным названием «К вопросу о преподавании истории в трудовой школе». Вот что он обвел
Поразительные слова, которые не могли появиться ни в какие иные времена и ни в какой иной стране, и ни в какие иные времена и ни в какой иной стране они не выглядели бы так привлекательно и не производили бы такого сильного впечатления.
Из Петрограда ни звука, Скоков молчит, будто административная жизнь вообще заглохла, и Крюков отправился в комитет по борьбе с дезертирством при штабе 10-й стрелковой дивизии к товарищу Климентьеву. Давно они подружились. Оба понимали: надо выводить заблудших братьев из балаховских соединений, иначе и посевную сорвем, и Красной Армии ничем не подсобим, и местную власть в прифронтовых волостях под удар поставим. Когда Крюков проезжал через Боровичи, информатор, подобранный Климентьевым, проходил первичную обработку. Сейчас в дезеркоме Крюкова встретили буквально с распростертыми объятиями.
— Хоть сегодня отправляйтесь! — воскликнул Климентьев вместо приветствия. — Как ты?
— И я готов. Боровичи не забыл? Как мы чай пили?
— Не забыл. Парень попался что надо. Разагитирован в доску! Но действовать индивидуально не способен. Повышенная эмоциональность мешает трезва оценивать обстановку. Жена, трое детей. Любит ее безмерно. Зовут Настя. Конопатая, рыжая, толстая. Но добрая, улыбается. Я взял ее на всякий пожарный до вашего возвращения под стражу. Поварихой в тюрьме зачислил.
— Откуда он дезертировал?
— Из Колотуш.
— Хорошая деревня. Прочная. Но и мироедов хватает. Зови.
Минут через пять доставили информатора. Низенького росточка малый, худой, бледный, но жилистый. Отрапортовал негромко, с достоинством:
— Бывший дезертир Николай Газетов прибыл по вашему распоряжению.
Крюков поднялся и протянул руку.
— Почему согласились стать информатором?
— Глубоко осознал преступную роль повстанчества, — ответил Газетов. — Хочу вернуться к нормальной жизни, получить надел и крестьянствовать.
— Задача известна?
— Известна. Освещение изнутри дезертирства как основной ударной силы отрядов Бати Булак-Балаховича, которых он ложно именует партизанскими. Чтоб тень навести на плетень и народ, значитца, привлечь.
— Понимаешь, что тебя ждет, если выявят?
— Не хуже вашего.
— А если выдашь меня?
— И это ясно.
— Ну, давай знакомиться подробнее. Я — Крюков, сотрудник Наркомвнутдела.
— Читал прокламацию. Но с виду вы на того, кто обрисован, не смахиваете.
Еще вчера он изменил свою внешность: клочковато постригся и сбрил усы. В затуманенном ртутном квадрате зеркала отражался скучноватый, изможденный парень из толпы, не исключено, что и бывший дезертир или скорее демобилизованный по ранению солдат. Мать родная ошибется, не то что полупьяная контрразведка.
— Садись, Газетов, покалякаем. Ты, Климентьев, нас оставь. Чаем угостишь с пряником?!
Через трое суток Крюков и Газетов, использовав подготовленное заранее «окно», нырнули в лес, чтобы присоединиться к какой-нибудь дезертирской шайке и уйти вместе с ней в Псков, к балаховцам.