Жажда жить
Шрифт:
— Вечером.
— В спальном вагоне?
— Нет. Сейчас пойду наверх, переоденусь, упакую вещи и еще успею на восьмичасовой. Поужинаю в поезде.
— И надолго едешь?
— Не знаю. Пока еще не решил. Можешь позвонить. Я остановлюсь в университетском клубе.
— Слушай, Сидни, в чем дело?
— Этого я тоже не знаю.
— Ты в Нью-Йорк по делам?
— Нет, не по делам. А впрочем… Может быть. Скажешь Джо, чтобы отвез меня на вокзал?
— О Господи, да я сама отвезу.
— Нет, нет, спасибо, не беспокойся.
— На какой машине
— На «мерсере», если он тебе сейчас не нужен.
— Не нужен.
— Ну, тогда, стало быть, «мерсер».
Впервые после помолвки Сидни не поцеловал жену на ночь.
Его не было неделю, они не перезванивались. Грейс встретила поезд, хотя телеграмма гласила: «Пусть Джо встречает „Бродвей лимитед“. Сидни». На вокзале он не поцеловал ее.
— Спасибо, что встретила, — сказал Сидни, садясь в машину.
— Не за что.
— Как дети?
— Очень мило, что поинтересовался.
— Ну, если бы что-то случилось, ты бы позвонила или дала телеграмму.
— Хорошо провел время в Нью-Йорке?
— Вполне.
— С кем встречался?
— Да с ребятами, кого бог знает сколько не видел. Просто листал телефонный справочник и, если натыкался на знакомое имя, звонил. Если нет, кому-нибудь еще. Посмотрел пару спектаклей, выпивал, купил несколько рубашек, расквасил нос, немного поиграл в бридж.
— Рубашки, которые надо отправить на ферму, у тебя есть?
— Да, а что?
— Просто хочу знать, намерен ли там остаться.
— Да, собираюсь.
Какое-то время они ехали молча.
— Честно говоря, не знаю зачем, — продолжал Сидни, — но, с другой стороны, почему бы и нет. Может, подскажешь? Я имею в виду убедительную причину, по которой мне не стоит оставаться на ферме.
— Нет.
— Ах вот как. Нет, стало быть.
— Нет. Зато я знаю четыре причины, по которым тебе надо там быть.
— Дети.
— Дети, а также то, что я тебя люблю.
— Любишь?
— Да. И больше никого не любила.
— Ясно. Может, это и правда, Грейс. А может, медицинский факт. Ты виделась с мистером Бэнноном, пока меня не было?
— Нет.
— Видишь ли, мне кажется, я имею право на этот вопрос, потому что ты-то меня спросила, с кем я виделся.
— Понятно.
— Я спросил про детей, но вышло как бы между прочим.
— С ними все в порядке. Я разрешила им дождаться тебя с вокзала.
— Спасибо, Грейс.
— Не за что, ведь это и твои дети. — Внезапно она судорожно вздохнула и всхлипнула. Это длилось какое-то мгновение, не дольше, чем простая фраза из нескольких слов, но сквозь шум двигателя было слышно ясно и отчетливо.
Разговор, состоявшийся в июне 1917 года в беседке
Конни. Жаль, некуда энергию девать.
Грейс. Помилуй, у тебя и так столько дел, что не знаю, кто больше тебя занят.
Конни. Да? И чем же это, интересно?
Грейс. Да ведь ты чуть не каждый день
Конни. Это я не называю делом. С ужасом думаю о том, чем займусь, когда Красного Креста не будет.
Грейс. А театр?
Конни. Театр! Им теперь никого не заинтересуешь. До окончания войны, наверное, прикрыть придется.
Грейс. Почему?
Конни. Говорю же, никому не интересно. Мужчины больше не ходят, а следовательно, и девушки. Те, что замужем, ждут, что мужей в любой момент призовут, и стараются как можно больше времени проводить дома. Если бы придумать какую-нибудь благотворительную деятельность, связанную с войной, от театра можно отказаться.
Грейс. Что-нибудь да придумается. Но насчет театра жаль, ты не давала людям заснуть.
Конни. Да не сказала бы. Многие из наших друзей покупают билеты, кое-кто играет на сцене, кто-то еще просто рядом крутится, но трудно ожидать, чтобы весь Форт-Пенн сидел на неудобных стульях и смотрел пьесы, которые никто не понимает. С самого начала это была эгоистическая затея, Грейс. Втайне ты, наверное, и сама это чувствовала. Я не для того потратила больше одиннадцати тысяч долларов собственных денег, чтобы заняться просвещением широких масс населения. Мне надо было набраться кое-какого опыта, чтобы, когда поеду в Нью-Йорк, точно знать, чего я хочу и что умею. Будь у меня твоя внешность, я бы стала актрисой, звездой. Но со средненькими данными вроде моих… Ты ведь наверняка заметила, что я появляюсь на сцене только в роли горничных или кого-то в том же роде. Ну, а ехать в Нью-Йорк играть горничных только из любви к театральному искусству я не намерена.
Грейс. Странно, что ты так влюбилась в театр. В твоей семье никто не проявлял к нему ни малейшего интереса. Мне это тоже трудно понять. Я знаю, что тебя раздражает, когда я так говорю, но, честное слово, есть в театре нечто детское. Ну, сходишь, ну, поразвлечешься, послушаешь, посмотришь сценки, поглазеешь на костюмы. Но у меня никогда не было ни малейшего желания ни играть на сцене, ни ставить, что там еще в театре делают. Декорации? Никогда не обращала внимания, хороши они или так себе. Если действие происходит в гостиной и гостиная выглядит как гостиная, то меня это вполне устраивает. Режиссура? Честно, Конни, ну какая мне разница, где стоит Мэри Уолл, когда Рэдди Дикинсон пересекает комнату, или наоборот?
Конни. Разница огромная, но я не думаю, что ты способна ее понять.
Грейс. Это хорошо, потому что я даже пытаться не буду. Жаль, что ты не занялась живописью или чем-то еще.
Конни. Это для меня не новость. Но всякий раз, когда мы ставим спектакль, у меня такое чувство, словно я пишу картину. Конечно, это в том случае, если актеры меня слушаются. А когда перечат, хочется взять нож и разрезать их на куски, как художник кромсает неполучившееся полотно.