Жажда жить

О'Хара Джон

— Ничего подобного я не хотела сказать.

— Знаю, знаю, Конни, добрая моя, милая Конни. Просто я ненавижу этого типа, Джо, тем более ненавижу за то, что ему было известно про меня. Ладно, так или иначе, скоро его здесь не будет, а если он думает, будто перед отъездом ему удастся побольнее меня уколоть, то этого удовольствия я его постараюсь лишить.

— Надеюсь, у тебя это получится, — сказала Конни. — Так как, позвать Рут?

— Пусть поднимается наверх, — бросила Грейс.

К разочарованию и тревоге полиции, это были похороны на лошадиной тяге. Дело в том, что противопожарные системы, санитарные приспособления, катафалки — все это, не дожидаясь установки надежно работающего стартера и без сколько-нибудь серьезного учета местных климатических условий или холмистой поверхности, на которой расположено большинство городов на востоке, уже было к этому времени переведено с лошадиных сил на двигатели внутреннего сгорания (нередко с заменой одной лишь движущей силы, при сохранении самого типа транспорта). Правда, в Форт-Пенне в 1917 году холмов не было, тогда еще не началось широкомасштабное строительство на возвышенностях к востоку и северо-востоку от города. В связи с этим все транспортные средства пожарной команды, больниц и похоронных бюро были в отличие от других городов моторизованы почти на сто процентов, а полиция избалована

четкостью и быстротой, с которой тело усопшего доставлялось из дома в храм поминовения, а оттуда в могильную яму. Появления на улицах города похоронных дрог зимой было вполне достаточно для того, чтобы полицейский-регулировщик, узнавший об этом заранее, сказался больным и не вышел на работу, но и летом тоже забот хватало. Сами лошади располагались в диапазоне от старой до очень старой, потому что молодыми их не заменяли. Похоронная упряжка представляла собой довольно специфическое сочетание прогулочной и ломовой лошадей, именно предпочтительно черного и серого цвета. Поскольку гробовщики меняли лошадей на автомобили, имеющиеся в наличии упряжки как раз и старели, и вовсе не были удивительными случаи, когда какая-нибудь из лошадей падала замертво или теряла подкову на железнодорожной стрелке и ломала ногу (из чего следовало, что полицейский должен был ее пристрелить под злобную ругань разъяренных мужчин и истерические крики женщин). Еще один момент, вовсе не казавшийся таким уж забавным мотоциклетному эскорту похоронной процессии, был связан с наличием свежего навоза, в кучах которого проворачивались колеса. В общем-то сама по себе вереница экипажей, ожидающих у церкви окончания церемонии, раздражала не больше, чем колонна машин, но в движении маневренность экипажей явно уступала автомобилям, и, что еще хуже, колеса экипажей пересыхали, становились ломкими, и иногда (по утверждению полиции, «всегда»), на шумных перекрестках, спицы от них летели прямо на трамвайные пути. Как и предполагала Конни, проститься с Сидни пришло много людей, необычайно много для похорон представителя высшего круга общества, никак не связанного, однако, с политикой. Благодаря усилиям Вайнбреннера, который твердо пообещал, что с полицией все будет в порядке, количество «заболевших» сократилось буквально до минимума, другое дело, что даже перспектива получения пятидолларового поощрения не слишком подняла настроение полицейских. А один приезжий заметил даже, что все они выглядели опечаленными. Что касается Оскара Тиллингхаста, то он и вовсе регулировал движение на своем посту с глубоко подавленным видом, ведь он знал Грейс всю жизнь.

Тело не было выставлено для прощания, и любящим и просто любопытствующим не представилось возможности бросить прощальный взгляд на усопшего. Распоряжением городского отдела здравоохранения от 1916 года гроб с останками умершего от детского паралича закрывался немедленно. Гроб с телом Сидни оставался в похоронном бюро Вайнбреннера, затем его перенесли в церковь Святой Троицы и, в ожидании участников траурной церемонии, установили в центральном проходе.

Когда-то Сидни выражал пожелание, чтобы его отпевали в церквушке Бексвилла, где они венчались с Грейс, но наплыв желающих попрощаться с Сидни показал, что решение перенести церемонию в город было правильным. На ней присутствовали многочисленные родичи (за единственным исключением тети Фредерики и дяди Уильяма) и друзья, а также губернатор и секретарь штата с женами, мэр Форт-Пенна, директора банка, четыре члена йельского братства «Мертвая голова», приехавшие из других городов, участники форт-пеннского филиала студенческого общества «Дельта каппа ипсилон». Практически в полном составе присутствовали члены местного клуба, члены попечительского совета форт-пеннской больницы и руководство ярмарки. Йельский клуб и Лоренсвиллский клуб, детский приют графства, комиссия группы «Тенистое дерево», спортивный комитет, симфонический оркестр, загородный клуб Форт-Пенна, «Сыновья революции», правление инспекторов Бексвилла, лодочный клуб, Ассоциация молодых христиан, комитеты бойскаутов Америки и общества девушек-следопытов, Ассоциация молодых иудеев, художественный комитет, свободная публичная библиотека города Форт-Пенна — все эти организации делегировали на похороны одного или более представителей. Приходской оркестр Святой Розы Лимы, церкви в итальянском квартале города, вызвался сыграть на похоронах, дабы отдать последние почести одному из основателей и почетному пожизненному участнику оркестра (сам-то Сидни давно забыл об этом двойном отличии, но имя его красовалось на официальном бланке оркестра). Вайнбреннер заверил оркестрантов, что если бы музыка была предусмотрена, выбор наверняка пал бы на них, но именно на этих похоронах она неуместна. В результате двенадцать музыкантов явились в церковь в полном концертном облачении, но без инструментов, что действительно было только к лучшему, потому что их коронным номером неизменно оставалось вдохновенное исполнение Марша Гарибальди.

В церкви Святой Троицы яблоку негде было упасть, ибо на похороны явилось немалое количество людей, и не приглашенных родственниками и не представляющих какую-либо организацию, — им просто хотелось прийти. Дональда Макшерри никто не приглашал, но он пришел. Рядом с Дж. И. Гэйнором, который, будучи проводником поезда, постоянно курсировал между Форт-Пенном и Филадельфией, сидел Лу Гинтер, главный механик гаража. Неподалеку от них нашла себе место Эрнестина, горничная Конни Шофшталь. Люк Лобах, личный секретарь губернатора штата, явился в сопровождении Эда Штудбекера, клерка ярмарки графства. Миссис Урсула Дойл, шившая Сидни рубашки и носовые платки, перебирала свои неизменные четки. Среди присутствующих был замечен владелец табачной лавки Джон Гордон, упорно предлагавший жестянку с датским нюхательным табаком часовщику Уолтеру Фраю. Билл Фликингер, которому вроде никогда не находилось занятия и который поэтому часами торчал у стойки бара в Шофшталь-Хаусе, подремывал в душной атмосфере церкви. Мисс Элизабет Лейси, помощница доктора Маккафри, дантиста Сидни, была, несомненно, самой симпатичной особой из тех, что сидели на одной с ней скамье, но ее пышные формы, похоже, не производили никакого впечатления на сапожника Карла Вентца, который при встрече всегда говорил Сидни: «Сшить бы такие хорошие башмаки я не смог, а вот починить — всегда пожалуйста». Капитана Людвига из конной полиции города пригласить почему-то забыли, но пришел и он в цивильной одежде, кивнув по дороге Генри Брайтингеру, хозяину фермерской гостиницы в Бексвилле. Эйб Харрис, вокзальный киоскер, сидел рядом с незнакомым (не только ему, но и Сидни) мужчиной, его звали Эдвард Т. (Тейт) Джордж, и был он больничным ординатором. Тина Орбах, мастер маникюра, не хуже других знала, что Сидни никогда не делал себе маникюра, но сочла нужным прийти на его похороны. Были в кругу присутствующих также Гарри Джонс, один из немногих музыкантов, знающих все йельские, гарвардские, принстонские и пенсильванские студенческие песни, а также Робби Пауэлл, уже не просто мальчик на побегушках, а профессиональный пулбой в форт-пеннском клубе.

Хозяева близлежащих небольших ферм сами на целый день не могли вырваться, но жены четырех из них, встав еще до рассвета и сделав всю необходимую работу по дому, добрались до автобусной остановки и приехали в город (по окончании церемонии домой им придется возвращаться пешком). Они сидели за спиной миссис Альтхаус, хозяйки кондитерского магазина «Домашние изделия», чьи прославленные финики в сахаре нередко заставляли Сидни обращаться к зубному врачу. Петер Рингвольт, хозяин парикмахерской в гостинице, пришел в сопровождении Германа Миллера, и вместе с Тиной Орбах и Картером Бирдсонгом-младшим, чистильщиком сапог, они составили своего рода делегацию лавочников, хотя последний от нее откололся, предпочтя общество отца, Фэрфакса, из форт-пеннского клуба. Имя Джима Кроу было в Форт-Пенне неизвестно, но цветные всегда занимали в церквях для белых задние скамейки, а в театре — места на балконе. «Знаешь, папа, в мистере Тейте мне не нравилось только одно, — заметил Картер. — Перед тем как почистить башмаки, он всегда заставлял меня вынимать из них шнурки». На что Фэрфакс ответил: «Ну и правильно, он все знал, как надо делать, так что нечего тут выступать, парень, лучше помолчи». Свое место среди кожевенных дел мастеров занял старый друг Сидни Виктор Смит, шорник, который своим появлением нарушил сразу два принципа: во-первых, он всегда выступал против похорон по атеистическим соображениям, а во-вторых, с заменой конной тяги и всего, что с ней связано, на автомобильный транспорт стал в оппозицию к гробовщикам по соображениям экономическим. Присутствовали в церкви Шмидт и Бурке, вместе с Кемпом и Боннивелом (хотя и не в исходном составе). А вместе с ними — Джейк М. Морер с почты; Берни Фицджеральд из компании «Фицджеральд и сыновья. Все для дома»; И.П. Салливан из авторемонтных мастерских; Дж. Дж. Догерти из форт-пеннских конюшен, наконец, Крис Кокрейн, владелец речного павильона, у которого Сидни купил некогда несколько весельных и одну моторную лодку, — эти последние уселись вместе, словно держа общую оборону в протестантской церкви.

Отпевание прошло быстро, да и панихида не затянулась. В отсутствие пастора, доктора Эдварда Джона Баудойна, который был в Бар-Харборе и которому, по настоянию Брока, даже не сообщили о кончине Сидни, дабы не нарушать столь необходимый ему и столь им заслуженный отдых, службу провел Луциус Кингсолвинг Штигмиллер, старший викарий и второй священник прихода. Будучи сам «приемным сыном» Форт-Пенна, отец Штигмиллер деликатно затронул тему усыновления и сказал, как сильно всем будет не хватать Сидни и сколь много он сделал для благополучия общины, не в последнюю очередь в качестве церковного старосты данного прихода. Отец Штигмиллер напомнил всем присутствующим, что, какую бы веру они ни исповедовали и к какому бы классу общества ни принадлежали, никому не известно, когда наступит их последний день и час, случись это даже в расцвете лет, и призвал подвести итог своему служению. Речь была составлена наилучшим образом и хорошо слышна даже на задних рядах. Сдержанно кивнув в сторону мест, где сидели ближайшие родственники покойного, отец Штигмиллер сошел с алтаря, и его место занял органист Дуайт Девитт, сыгравший церковный гимн с вариациями собственного сочинения. Мистер Девитт заблаговременно дал знать Броку, что хотел, чтобы это был любимый гимн Сидни. Единственное, что пришло в голову Грейс, был «Утес столетий», который Девитт и исполнил, а тем временем родственники и близкие друзья прошли через боковую дверь к ожидавшим их экипажам. Похороны, объявленные делом семейным, оказались таковым лишь в том смысле, что никого из посторонних не пригласили. Грейс, Брок и дети ехали в экипаже, следовавшем непосредственно за катафалком, и тут произошел единственный за все время траурной церемонии нештатный инцидент. Грейс и Брок сидели рядом, дети напротив них, спиной к дороге.

— Мама, меня тошнит, — сказал Билли.

— Это потому, что ты сидишь спиной, — привстала Грейс. — Иди сюда, сядь между мной и дядей Броком.

Мальчик встал, но экипаж немного затрясло, и, потеряв равновесие, Билли упал на руки к Броку. Тот подхватил его, развернул, усадил рядом с собой, и как раз в этот момент мальчика вырвало себе на ботинки и носки. Досталось туфлям и манжетам брюк Брока.

— Бедный малыш, — запричитала Грейс. — Это все нервы. — Она достала носовой платок и вытерла рот сыну.

— Нервы? При чем тут нервы? — удивился Альфред.

— Дети, когда приедем на кладбище, вам лучше остаться здесь, с Билли, — сказала Грейс.

— Я не хочу оставаться в экипаже, мама, — запротестовала Анна. — Хочу попрощаться с папой.

— Я тоже, — подхватил Альфред.

— И я, — вступил Билли.

— Но ведь это лишь формальность, — уговаривала Грейс, — и к тому же разве ты хочешь, дорогой, чтобы тебя снова стошнило, на глазах у всех?

— Больше меня не стошнит.

— Ладно, доедем, там видно будет, — уступила Грейс.

— Может, ему и впрямь стоит глотнуть свежего воздуха, лучше себя почувствует, — сказал Брок. — Право, тут вообще нечем дышать… знаешь, Грейс, когда я умру, ты уж проследи, чтобы меня на автомобиле перевозили.

— Так ведь окна открыты, — сказала Грейс. — Тебе лучше, Билли? — Мальчик откинулся назад и привалился к матери.

— Вроде да, — пробормотал Брок.

— Не волнуйся, Билли, я останусь с тобой, — пообещала Анна.

— Не надо. Я хочу попрощаться с папой.

— Но ведь это только формальность, — повторила Анна слова Грейс. — Разве ты не слышал, что мама сказала?

— Да заткнись ты, — прошипел Билли.

— Билли, — укоризненно покачала головой Грейс, — нельзя так разговаривать с сестрой, она ведь тебе добра желает.

— Пусть Анна идет, я с ним останусь, — вызвался Альфред.

— И ты тоже заткнись, — не унимался Билли.

— Ладно, может, никому и не придется сидеть тут с ним, может, ему станет лучше. Скоро будем на месте, — сказала Грейс.

— Никому, — повторил Брок. — Только не думай, что я имею в виду что-то особенное, Грейс. Не люблю твердить: мол, говорил же я тебе, и все же, — он перешел на французский, — я ведь и вправду говорил, не надо брать детей на кладбище.

— Я поняла, что ты сказал, дядя Брок, — выпалила Анна.

— И я, — сказал Альфред.

— Ладно-ладно, хорошо, поняли, — засмеялся Брок. — Очко в вашу пользу.

— Это уж точно, — согласилась Грейс. — Они говорят по-французски лучше, чем ты когда-нибудь говорил или будешь говорить.

— Не сомневаюсь. — Он погладил Билли по колену. — Ну, как ты, старина?

Мальчик ничего не ответил и еще теснее прижался к матери. Брок пожал плечами и выглянул в окно:

— Что за день! Просто фантастика. Бедняга Сидни, он…

— Брок!

— Что? Что я такого сказал?

— Ты что, вообще бесчувственный? Не понимаешь, что ли, эти трое детей едут на…

— Попридержи коней, Грейс. Я не хуже твоего понимаю, что к чему, и более того, мне кажется, что не стоило бы тебе так разговаривать со мной при детях.

— Заткнись, ясно тебе? — выкрикнул Билли.

— Ничего себе! Ты слышишь, что он сказал?

— Слышу. Он точно выразил мои чувства, — огрызнулась Грейс.

— Знаешь, что я тебе скажу…

— Заткнись! — снова не дал договорить ему Билли. — Заткнись, или сейчас врежу.