Жажду — дайте воды
Шрифт:
Бедняга, видно, всю ночь мучился. И, я чувствую, ему непросто открыться.
— Я вам очень благодарен, — говорит он. — Рос в так называемой приличной семье. На фронт попал с третьего курса политехнического института… Вам я благодарен. Ведь если бы вы только захотели, меня бы уж…
— Ну ладно, кончайте об этом, — сказал я.
— Вы не знаете, а ведь у меня было страшное на уме…
Я только плечами пожал.
— Ну что ж, родителей опозорили бы на всю жизнь.
— Что верно, то верно, — кивнул он. — Я люблю свою Родину, свою
Я не нашелся, что ему сказать в ответ. Мы и правда люди. Только люди. А вокруг нас столько смертей.
Луч солнца упал на снег и словно примерз к нему. Принесли поесть. Я засобирался к себе в роту. Злополучный часовой сказал:
— Можете больше не приходить к нам и других не присылайте. Будьте уверены, что отныне эта огневая точка в надежных руках…
Сегодня двадцать девятое марта. Уже три месяца и один день, как мне девятнадцать. В записях моих удивление.
Река то и дело выбрасывает трупы.
Она только-только освободилась от своего ледяного панциря.
Говорят, весна. Но где она? Снова сыплет снег, по ночам землю все так же сковывает морозом. А Сахнов знай твердит, что пришла весна.
— Ну разве не видите?
Не вижу.
Сахнов недавно вернулся из госпиталя. По его словам, он там отдыхал, ублаженный врачихами. Раненный в глаз, Сахнов теперь плохо видит. И чуть косит.
— «Язык» стоит глаза, — шутит он. — Верно ведь?..
В госпитале Сахнова подчистую освободили от военной службы, но он наотрез отказался уезжать в тыл.
— Зачем мне туда ехать? — сказал он. — Я одинокий зимний волк, и логова у меня нет. Да и война еще не кончилась, как же можно уехать в тыл?..
Чуть южнее наши войска ведут упорные наступательные бои. И кажется, будто скалы рушатся или Ильмень-озеро взбушевалось, и воды его разрывают земную твердь.
Идут бои за Новгород. Кипят-бушуют воды Волхова от беспрерывного шквала снарядов и бомб, ливнем обрушивающихся в реку.
Нам поручено вылавливать из реки тела убитых и хоронить их.
Мы натянули металлическую сетку вдоль всей длины нашего единственного понтонного моста, роздали солдатам длинные шесты с крюками на концах, и началось: солдаты с моста, а то и прямо с берега стали вытаскивать одеревенелые трупы и складывать в отрытые на берегу могилы штабелями, как складывают дрова в поленницу. Я внимательно вглядываюсь в лица: нет ли знакомых или, не дай бог, родичей?..
Не успеваем закапывать — вода несет и несет убитых. И вот — о ужас! — я узнал среди них Серожа!.. Худощавого, чуть рыжеватого паренька вытащили из воды и уложили на берегу. На груди у него что-то блеснуло, я склонился, вижу — орден Красной Звезды. Глянул на лицо — нос Серожа, прямой, крупный, и копна волос тоже его…
Подумал, а что, если сделать ему искусственное дыхание: кто знает, вдруг… Но лоб бедняги
Я поднял Серожа на руки, отнес к братской могиле и уложил на трупы. Не чувствую ни сердцебиения, ни дыхания. И слез нет в глазах, только дрожь меня бьет.
Вспомнился эшелон, с которым мы с Серожем покинули наши родные горы, вспомнилось, как он угощал меня домашней гатой, и то, что Серож никак не хотел домой написать…
«О чем писать?..»
Я завернул тело друга в свою плащ-палатку вместе с орденом, оторвал уголок от маминого письма, полученного мною вчера, и сунул ему в сжатые губы.
Земля укрыла и Серожа.
Неделю спустя прекратилось наше неудавшееся наступление. Новгород по-прежнему пока еще оставался в руках гитлеровцев.
Я боюсь спать. Стоит только сомкнуть веки, сразу обступают трупы, и с ними Серож.
«О чем писать?..»
Сегодня шестое апреля. Уже три месяца и девять дней, как мне девятнадцать. Записи мои мрачны, как могила Серожа.
Насыпка над моим блиндажом зазеленела. В амбразуре дота свила гнездышко — и когда только успела? — какая-то птичка. Как стрелять-то теперь, напугаешь ее?.. Пришлось перенести дот.
К нам на позиции прибыл новый пехотный батальон. Люди в основном пожилые, но с хорошей военной выправкой. Я пригласил кое-кого к себе в землянку — пусть погреются.
— Скоро ох как погреемся, — говорят они, отказываясь от моего приглашения, — лучше не придумать.
— Собираетесь дать концерт?
«Концерт» на нашем фронтовом языке — это значит атака.
Батальон пехотинцев штрафной. Нет ли тут моего приятеля Борисова?.. И поди же, нашел! Подложив вещмешок под голову, он спал. На лице его не было прежней ясности. Я подождал, пока он проснулся.
— О, лейтенант, и вы с нами?
— Не совсем, Борисов. Здесь полк наш, моя рота…
— Рад, что вы живы.
— А вы-то как?
— Вот пришли, будем отвоевывать у врага Безымянную высоту, ту, что напротив ваших позиций. Победим — значит, нас восстановят в прежних правах. Кое-кого, конечно, посмертно. Таису Александровну вы не встречали?
— Нет.
— Если жив останусь, обязательно разыщу ее.
Я вернулся к себе в блиндаж. Не могу не думать о Борисове, хотя мы и пробыли-то вместе всего несколько дней, и при таких печальных обстоятельствах.
Утро. Половина одиннадцатого. Я на своем наблюдательном пункте, на дереве. Отсюда хорошо видно зеленеющую травой и кустарником Безымянную высоту. Видны и укрепления, протянувшиеся от моей батареи и до холма. Мне очень хочется, чтобы штрафники завладели высотой и Борисов остался бы жив…
Полчаса мы поливали огнем нашей артиллерии позиции гитлеровцев. Не меньше пяти снарядов на квадратный метр уложили. Мин я не жалею. Ведь там, среди атакующих, Борисов. Я расчищаю ему путь.