Жажду — дайте воды
Шрифт:
Ужинали они шумно. Немца напоили водкой, дали ему и шоколаду.
Я постарался уснуть. Но Борисов не шел из головы. Жалко человека.
Утро. Меня разбудил Борисов:
— Уйдем, пока господин немец не изволили проснуться. Не хочу, чтобы он меня, советского офицера, видел арестованным.
Вышли из землянки. До станции Малая Вишера день пути.
Я вытянул ремень из брюк, отдал его Борисову, велел подпоясаться. И погоны были, тоже велел надеть. А звездочек у меня
— Что вы, зачем? — удивился Борисов. — А если я убегу?
— Бегите.
Дальше мы шли как равные. Солдаты отдавали честь и Борисову и мне. Долго шли молча.
Вечер. Добрались до Малой Вишеры. Мороз страшенный.
Сегодня шестое февраля. Уже месяц и девять дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои мятежны.
Все тут в руинах: станция, дома, улицы… Ужасающую картину представляет этот прифронтовой городок. Прохожих на улицах почти не видно.
Мы с трудом разыскали кухню, получили трехдневный паек — дали нам хлеба, сала, консервов, сахару. Еще бы найти ночлег. Снег под ногами отчаянно скрипит, идем куда глаза глядят.
Вдруг женщина какая-то остановила нас и спрашивает:
— Видать, ищете, где бы переночевать?
— Да…
— Идемте со мной.
Женщина в ватных штанах и телогрейке. И все на ней черное. И валенки, и шаль тоже.
Мы пришли с ней к небольшой деревянной, чудом уцелевшей избенке. Внутри холод, запустение. Женщина сказала:
— Вы раздевайтесь, а я сейчас дров принесу.
Она вышла в сени и вернулась спустя минут десять с вязанкой дров. Я с трудом ее узнал. Она уже была в легком домашнем платье. И хотя было ей, наверное, лет сорок, но, скинув свое мрачное одеяние, она сейчас выглядела очень молодо.
Женщина бросила дрова на пол и начала разжигать «буржуйку».
— Продрогли небось?..
Голос у нее приятный, приветливый.
— Ну, милые мои, сейчас станет тепло. Согрею вам воды, помоете ноги. Зовут меня Таисой. Когда немцы заняли наш городок, я подалась в Боровичи. Месяц, как вернулась обратно.
Она пошла за водой. Борисов растянулся на тахте.
— Все рассказала, — бросил он, — и про ноги тоже. Послушайте, дружок, а бабенка ведь ничего себе. На ваш великий пост такая — сущий клад. Не теряйтесь…
Я зло глянул на него.
— Не болтайте глупостей!
— Глуп тот жаждущий, который у воды стоит, а жажды своей не утолит.
— Замолчите! Человек нас приютил, а вы?
— Приютила, вот и надо отблагодарить ее за доброту…
Таиса вошла с двумя ведрами в руках. Спросила, весело улыбаясь:
— Вы что тут, никак ссоритесь?
— Похоже на то, — признался Борисов.
Таиса стояла перед нами открытая, добрая. Я готов был провалиться сквозь землю
— Я, — с какой-то злостью сказал он, — советовал этому парню попользоваться вашей любезностью до конца…
Таиса криво усмехнулась, пристально посмотрела на меня. В ее глазах я приметил печаль. Она повернулась к Борисову:
— А он что? Отказывается?
— Вроде бы так, — сказал Борисов. — На словах…
— И правильно делает. — Она изменилась в лице. — Вот ты бы, пожалуй, не задумался?..
И Таиса сделалась вдруг очень печальной. Даже Борисов примолк, может, опешил от ее слов.
Весь припас, что был у меня с собой, я выложил на стол и сказал:
— Тетя Таиса, приготовьте, если можно, из всего этого хороший обед.
И мы принялись с ней за дело. Открыв банку аппетитной тушенки, она всплеснула руками:
— Ой, дух-то какой необыкновенный!
Я смотрю на нее и удивляюсь: войну ведь прошла, а осталась такой мягкой, доброй. Вся прямо лучится светом. Это чистота ее души лучится.
Обед готов. Таиса расстелила на столе газету, мелко порезала хлеб, поставила три тарелки и пригласила нас к столу.
— Вы уж простите, выпить у меня нечего. Такие времена. Остается радоваться друг другу. А нам ведь есть чему радоваться. Мы с вами воюем против зла и насилия. И воюем теперь уже успешно…
Мы засиделись за столом, поели, вдосталь наговорились. Все, что осталось от продуктов, Таиса бережно завернула в газету и положила мне в вещмешок. Затем она вышла и скоро вернулась переодетой опять во все черное, в телогрейку и прочее.
— Ну, ребята, оставляю на вас дом, а мне на службу пора. Я по вольному найму тут у нас переводчицей работаю, в части.
Борисов смущенно подошел к ней.
— Простите меня, глупого, Таиса…
— Александровна, — строго добавила она.
— Таиса Александровна, — упавшим голосом досказал Борисов. — Простите за все, что я тут наговорил.
— Ничего. Я и сама люблю пошутить, — печально улыбнулась Таиса. — Забудем. Главное, что у вас есть на эту ночь теплый приют. Утром уходить будете, на щеколду закроете. Доведется еще когда забрести в эти места, милости прошу, заходите…
Она ушла. Мы с Борисовым долго молчали. Наконец он заговорил.
— Послушайте, — сказал он, — сорвите-ка с меня эти погоны да звездочки, теперь я и впрямь преступник перед такой женщиной… За это и наказание по заслугам.
— Война во всем виновата, — сказал я. — Дичаем мы. Теперь понадобятся годы, чтобы нам очиститься от всего, что осело в наших душах…
Как ни странно, а я уже сейчас чувствую себя словно бы очистившимся, обогащенным. Сколько же прекрасных людей, не роняющих себя и в этом ужасе, в этом кромешном аду, перед лицом самой смерти!