Желание под солнцем
Шрифт:
– Я знаю его, – сжато бросил Леонард. – Я дам о себе знать, не сомневайтесь.
Без дальнейших разговоров ее отец коротко кивнул офицеру. Он сжимал поводья Лайлы такой крепкой хваткой, что побелели суставы. Потрясение от того, что происходит, высушило ее глаза. Джоссу предстояла тюрьма. Но какой бы ужасной ни была эта участь, это лучше, чем если бы его притащили обратно в «Усладу сердца» как сбежавшего раба и казнили без долгих рассуждений.
– Папа, пожалуйста! Попытайся понять. Я люблю его…
Прежде чем Лайла успела догадаться о его намерениях, Леонард Реми повернулся в седле, и его мясистая рука взметнулась и резко ударила ее по лицу.
– Не позорь себя и меня еще больше. Или я клянусь, что повезу тебя домой связанную и с кляпом во рту. – Рычащий голос Леонарда Реми был почти таким же холодным, как и его глаза.
Затем он дернул за поводья Кандиды так, что Лайла, не готовая к такому резкому рывку кобылы, чуть не свалилась на землю. Чтобы не упасть, ей пришлось ухватиться за луку седла. Пустив свою лошадь в резвый галоп, Леонард направился домой, таща за собой свою убитую горем дочь.
Глава 58
Когда они приехали домой, отец, к полному потрясению Лайлы, приказал запереть ее в комнате. По дороге он почти не разговаривал с ней, только сказал ледяным тоном, что она опозорила его и себя своим распутным поведением. На ее слезные мольбы о Джоссе он отвечал вспышками ярости, которая была пугающей.
Лайла предположила, что он ничего не рассказал полицейским о том, что Джосс – раб, или о его происхождении. Он просто вызвал их под предлогом, что его дочь сбежала с авантюристом, который напал на его управляющего и украл его лучшую лошадь. Одних этих обвинений достаточно, чтобы Джосса повесили. Но повешение, по громко высказанному мнению Леонарда, слишком хорошо для негодяя, который обесчестил его дочь. Он сделал что мог, чтобы сохранить то, что осталось от репутации Лайлы, утаив тот факт, что она опозорила себя со сбежавшим рабом. Поступив таким образом, он лишил себя возможности лично отомстить тому, кого считал пособником самого дьявола. И хотя скандал, которого не избежать, будет громким, когда новость о неудавшемся побеге Лайлы просочится наружу, они все еще надеялись, что постепенно он затихнет. Если же кто-либо, помимо непосредственных членов семьи, обнаружит, что негодяй, с которым сбежала Лайла, цветной, да к тому же сбежавший раб, позор в результате будет таким, что его ничем нельзя будет исправить.
К вечеру после ее возвращения домой Лайла была вызвана в библиотеку. Спускаясь вниз, она держала голову высоко и внешне казалась спокойной, не позволяя себе выказать унизительный страх, который испытывала. Она намеревалась бороться и за себя, и за Джосса.
Стены библиотеки были обиты тиковыми панелями и уставлены шкафами, заполненными книгами. Хотя снаружи было темно, масляные лампы окутывали все золотистым сиянием. Из мебели в комнате стоял массивный письменный стол красного дерева с кожаным креслом и еще несколько кресел с маленькими столиками возле них. Пол устилал мягкий обюссонский ковер розовато-бежевого цвета. Это было убежище Леонарда, и в юности Лайла провела здесь немало приятных часов, играя с отцом в шахматы.
Деревянные жалюзи были распахнуты наружу, впуская легкий прохладный ветерок. Несмотря на это, в комнате было тепло, но Лайла ощутила холод, когда взглянула на отца, сидящего за столом. Выражение его лица было презрительным. Лайла тут же почувствовала себя грязной,
Кевин тоже был здесь, сидел в кресле у стола. Голова его, в том месте, куда Джосс ударил пистолетом, была обвязана, одна сторона рта распухла и побледнела, а под глазом красовался болезненного вида синяк.
О ранах брошенного в тюрьму Джосса, с которым обращаются как с отбросами, не будут так заботиться, как позаботились о ранах Кевина. Сердце Лайлы заныло от этой мысли. Она тут же выбросила ее из головы. Если она надеется убедить отца в преимуществах своего плана, то должна сохранять холодную голову и не давать волю эмоциям.
– Привет, Кевин, – ровно сказала она, идя через комнату к отцу. Веки Кевина дрогнули, но он не ответил.
Никто из мужчин не встал, как обычно делали, когда она входила, не сказал ей ни слова приветствия, не предложил сесть. Она остановилась перед столом и ждала, высоко держа голову, хотя колени ее начали дрожать от этого ледяного молчания.
Молчание тянулось, наливалось напряжением. Наконец Джейн нарушила его, проговорив неуверенным голосом:
– Леонард, быть может, Лайле будет позволено сесть? Муж метнул на нее взгляд прищуренных глаз, который тут же вернулся к дочери.
– Сядь! – рявкнул он.
Лайла взглянула на него, ища какой-нибудь намек на то, что он не настолько отгородился от нее, как кажется. Угрюмое лицо с резкими чертами, казалось, принадлежало скорее незнакомцу, а не ее отцу, который всегда обожал ее. Почувствовав тупую боль, поселившуюся где-то в области сердца, Лайла села на маленький стул с прямой спинкой. Три пары глаз уставились на нее, словно пригвождая к позорному столбу. Она чувствовала себя подсудимой на суде. Сердце ее колотилось о ребра, когда она переводила взгляд с одного знакомого лица на другое, и заметила, что только лицо Джейн смягчилось. Она знала, что отец придет в ярость, если узнает о ее любви к Джоссу, но никогда даже представить не могла, что его ярость будет такой всепоглощающей. Он как будто ненавидел ее.
Леонард побарабанил пальцами по столу, взглянул на Кевина, потом снова на Лайлу, и лицо его ожесточилось настолько, что стало похоже на вырезанное из гранита. Глаза его были отчужденными, холодными. Лайла прикусила щеку изнутри, чтобы не дать слезам подступить к глазам. Она поняла, что, полюбив Джосса, она навсегда лишилась отцовской любви.
Наконец Леонард заговорил:
– Мне нет нужды повторять, как отвратительна мне та гнусность, которую ты совершила, или как я потрясен и огорчен тем, что ты, моя дочь, распутничала с рабом. Никакие мои слова не могут отразить глубину моего отвращения к тому, что ты сделала. Ты не та дочь, которую, мне казалось, я знал.
– Папа… – Ком встал в горле, мешая говорить. Ее глаза умоляли его. Он остановил ее жестом, ни в малейшей степени не тронутый ее очевидными переживаниями.
– В настоящее время единственное, что меня заботит, – это спасение того, что мы еще можем спасти после этой катастрофы. Слух о твоем проступке, без сомнения, уже распространяется по воздуху, как лесной пожар. Можешь не сомневаться, что ты больше не будешь принята никем из наших ближайших друзей. И они будут пускать тебя в свои дома только ради меня и только в том случае, если не узнают об истинных размерах твоего безнравственного поступка. Разумеется, они будут думать, что ты погубила себя с белым человеком. Никто никогда не сможет вообразить истинных глубин того, как низко ты пала.