Железная бездна
Шрифт:
Не успел я дочитать до конца, как Юка нажала на эспантон, и рычаг повернулся еще на треть.
Опять стало темно. Подул ветер, только теперь он был теплым и влажным, и в нем чувствовалась соль. А затем невидимая молния вспыхнула в небе – и превратилась в дневной свет.
На этот раз мир изменился неузнаваемо.
Во все стороны вокруг, насколько хватало глаз, простиралось море. Мы стояли на чем-то вроде подъемного моста, отходящего от вершины огромной башни. Башня поднималась прямо из волн и была такой высокой, что на море внизу было страшно смотреть.
В эту
В нишах и арках стояли бронзовые Франклины, каменные Павлы, сказочные женские фигуры, – и слышен был далекий хор, поющий латинскую кантату.
На вершине башни, совсем недалеко от нас, возвышалась часовня, повторяющая формой корону мальтийского ордена – Павел позировал в такой ветхим художникам. Стены часовни казались сделанными из толстого стекла или эмали. Она излучала слабый янтарный свет – и такую невозможную, физически ощутимую благодать, что я почувствовал боль в основании горла, а на глазах моих выступили слезы раскаяния – за то, что каждую секунду своей жизни я выбирал быть не с этим светом, а с чем-то другим.
Особенно сильный поток благодати исходил от осьмиконечного павловского креста над часовней. На него даже трудно было смотреть. Я понял, что именно отсюда любовь изливается на Идиллиум – Ангелы лишь направляли ее поток.
Я уже видел эту башню с короной. Она была на гравюре Павла, присланной мне в подарок Менелаем. Гравюра висела в чайном павильоне Красного Дома, и я пользовался ею для духовных упражнений – но когда Менелай сказал, что не знает смысла этого изображения, я потерял к ней интерес.
Наверно, Юка была права – меня создали нелюбопытным специально. Какое карете дело до вида за окном?
Надпись на обелиске была уже другой.
Я, Франц-Антон, отразился в сем зеркале, стал Змеем – и всем сердцем выбрал покой вечности, отвергнув суету мгновения. Я понял, что существование состоит из перемен, а любая перемена таит в себе боль. Теперь я сделаюсь вечным покоем, источником утешения для подверженных распаду существ.
Я буду неизменным светом – а тени на экране бытия, поднимая ко мне свой взор, будут шептаться, что истинная природа всякой тени во мне. Это так и не так, ответит любовь в моем сердце.
Спокойный Флюид, неподвижно сияющий – от него пойдет отсчет дней. Светоносный Змей, оставшийся за мной, пусть станет мне памятником – и назиданием тому, кто захочет, подобно мне, повернуть рычаг.
– Это правда, – сказал я. – Он действительно стал богом.
– Или просто позволил Богу светить сквозь себя, – ответила Юка. – Как делали все, кого на Ветхой Земле называли богами.
– Но что стало с ним самим?
– Идем посмотрим…
Мне представлялось святотатством даже приближаться к часовне – но после слов Юки я понял, что никто этого не запрещал. Мы пошли вперед.
Часовня казалась сделанной из кусков
Стоять рядом с часовней было трудно – лучащаяся от нее благодать походила на нестерпимый жар. Я увидел дверь. Это был оранжево сияющий прямоугольник.
– Войдем? – спросила Юка.
– На двери нет ручки, – ответил я. – Если бы здесь ждали гостей, она была бы.
– Может быть, ее можно открыть с помощью Флюида?
Я попытался сделать это. С таким же успехом можно было чиркать зажигалкой в жерле вулкана.
Юка шагнула в проход – и ее отбросило назад.
– Осторожнее! – сказал я.
– Попробуй ты. Может быть, твоя треуголка – это пропуск.
Я неохотно подошел к двери, зажмурился и шагнул вперед. У меня в ушах затрещало, примятые треуголкой волосы попытались встать дыбом – и в самом центре моего мозга полыхнул яркий свет.
Сперва мне показалось, что меня тоже отбросило назад. Но когда я открыл глаза, я стоял внутри часовни.
Увиденное мной было настолько жутким, что я немедленно развернулся и попытался выйти обратно. Но это не получилось – я словно налетел на стену из горячего стекла.
Стена эта, однако, была совершенно прозрачной изнутри. Я отчетливо видел Юку.
– Алекс, – крикнула она, – ты меня слышишь? Ты в порядке?
– Не кричи, – сказал я. – Я слышу.
– Что там?
Я собрался с духом и повернулся к центру часовни.
Там стоял baquet – вырезанный из благородного темного дерева и покрытый искусной резьбой. Он покоился на подставке, затянутой синим бархатом.
Вокруг, в удобных старинных полукреслах, сидели мумии в расшитых золотом ливреях (я вспомнил выражение «ливрейный медиум» – видимо, это и были они). Сперва я решил, что их двенадцать – по трое на каждом из концов начертанного на полу павловского креста.
На мумиях были короткие напудренные парики с вырезом сзади, позволявшим затылку касаться электрода, соединенного с baquet. Высохшие лица казались смуглыми индейскими масками с черными щелями глаз.
Лестница из легких металлических ступеней бежала вверх по стене. Что-то сияло и дрожало под самым потолком – и, уже догадываясь, что увижу, я поднял глаза.
Там была небольшая круглая площадка, где стоял высокий черный трон с серебряной спинкой и подлокотниками, немного похожий на кресло Галилео.
На троне сидел Франц-Антон Месмер в голубом камзоле, с муаровой лентой и звездой на груди.
Он тоже был мумией. Но его веки были закрыты, а на губах застыла улыбка, которую даже небытие не смогло лишить очарования. Это было счастливое лицо, и оно казалось живым – словно надо мной парил спящий аскет, забывший про материальную основу вещей.
На голове Месмера была корона из серебра и белой эмали. На четырех ее зубцах светились знаки элементов. Вокруг клокотало янтарное сияние. Но напора благодати, так чудовищно давившего за дверью, внутри часовни не ощущалось совсем.