Железная коза
Шрифт:
Посему арестанты не бузят, не дерутся за место у окошка, а скромно жмутся к центру камеры. Стены девственно чисты под слоем паутины, ибо какому идиоту ради глупой настенной пошлости захочется контактировать с каракуртами? Разве что где-нибудь на самом краешке наспех религиозным фанатиком выцарапана молитва за упокой себя. Рассказывают, попался как-то на краже писчей бумаги с работы известный профессор энтимологии. [13] Так выходить не хотел. Ноги от страха отнялись.
13
Наука
Камеры переполнены, меж заключенными, нагло их распихивая, летают мухи. Параша не выносится порой по месяцу, окошки шириной в чих, свежий воздух до жмущихся в центре не доходит, свежего воздуха еле хватает насекомым.
Стража по ночам специально громко топает сапожищами, не давая спать. А днями, что отвратительней, на постах исполняет, отчаянно фальшивя, бодрые песни Пахмутовой. Карточные игры запрещены, можно только шашки и шахматы. Свидания с родными — не более трех часов не чаще трех раз в сутки.
А для нарушителей режима в каждой тюрьме карцер, камера номер тринадцать. Самое жуткое место.
Озноба с ужасом оглядела «тринадцатку». Под высоким потолком модерновая сверкающая хрусталем и хромом люстра, стены обшиты мореным дубом с витиеватыми узорами. Огромное окно, не дай бог спьяну вывалиться. И самое жуткое — кровати с пологами. Огромные ручной работы кровати, в которых так грустно и одиноко коротать ночь.
Вдова взяла с кровати атласное покрывало. Прикрыть наготу. Но под покрывалом, оказалось, спал мужчина.
— Ты зачем меня будишь? — слегка грассируя, вздохнул мужчина. — Оставь меня, безутешного, в покое. Мне свет не мил. — Грустный, как коромысло, мужчина был похож на море — такой же волнительный. На голове буруны волос. Усы — чеховская «Чайка».
— Извиняюсь, — решила дама изобразить вежливость, не провинциалка, чай.
— Что мне с извинения? Я тонкая натура, я спал. А когда спишь, идет время, и жестокая действительность не властна. Да унесет меня бог Птах в страну Мульти-Пульти. Приходи завтра в это же время.
— Извиняюсь, — повторила дама.
Мужчина неожиданно перешел на крик, почти визг:
— Я не могу видеть! Я не могу видеть эту безвкусную лампу! Она два года как вышла из моды, — мужчина подбежал к двери и стал дубасить кулаками:
— Садисты, изверги, дистрибьютеры!!! Выпустите меня немедленно! Здесь человек задыхается!
Затем, повернувшись к вдове и более спокойно:
— Разрешите представиться: Мустафа Гоморский, человек с юга, такого далекого, что там уже не жарко. Здесь по недоразумению. Я был звукорежиссером фильма «Миллион лет до нашей эры», и меня обвиняют, будто я продал один крик в фильм «Тарзан».
— Озноба Козан-Остра. Вдова по отношению, — сделала книксен дама.
— Ибрик, у нас гости, — обратился Гоморский ко второй кровати. Галантный, как подсвечник.
Из
— Разрешите представиться: Ибрагим Содомский, личность с севера. Такого далекого, что там не успевает стать холодно.
— Он убил человека за то, что тот пил из его стакана, — объяснил Семен.
— Правда, это произошло в вендиспансере, где я снял койку, так как в гостинице не было мест. А вы здесь почему?
Вдова скромно опустила глазки:
— За нудизм, Чернобог побери.
— Это вы зря. В этой стране нудизм — самое страшное преступление, — сочувственно покачал головой Мустафа и нечаянно раздавил заползшего через вентиляционное окошко тарантула.
— Зря вы это. Здешний хан — импотент. И запретил секс, как пережиток, — сочувственно покачал головой Ибрагим. Невольно создавалось впечатление, что он боится чего-то, не имеющего к этой истории никакого отношения.
Щелкнул засов. Дверь открылась.
— Эй, проштрафившиеся, вам передача. Только умоляю, не скрежещите напильником после одиннадцати, — толкая столик на колесиках, объявил вежливый надзиратель, жизнерадостный до дрожи.
Мустафа кивнул на роскошный торт и вздохнул, нечаянно размозжив голову просочившейся в комнату кобре:
— Это входит в программу пыток.
— Они хотят, чтобы мы разжирели? — ужаснулась дама.
— Тише, не подсказывайте, — одернул Ибрагим. — Нет, это от благотворительной организации «Не дадим зэку умереть спокойно» студентов Сельхозинститута разумного, доброго, вечного.
— Внутри напильник и динамит, — не стесняясь коридорного, объяснил Мустафа. — Мы уже восемь раз пытались бежать, но коварные тюремщики специально присвоили камере номер тринадцать. И нам не везет. — Вдруг Мустафа бросился с кулаками на надзирателя. — Я не могу видеть! Я не могу видеть эту безвкусную лампу! Она два года как вышла из моды. — Распалился, как зажигалка.
— Полно бузить, — надзиратель дружелюбно утер расквашенный нос. — На ужин пора.
— Погоди, любезнейший, — успокоился Содомский. — Я еще не сказал монолог о первом побеге. — И нечаянно укокошил каблуком невесть откуда прибежавшую сколопендру. — Ей тоже не повезло.
— Да. Мы тогда были наивными. Мы не ведали, что может натворить номер тринадцать. Мы стали копать подкоп и наткнулись на камень, — начал объяснять Гоморский.
— Да. Наткнулись на камень, а на нем было написано: «Направо будешь копать, коня потеряешь…» — подхватил Содомский, наступая на голову еще одной, перепутавшей камеры, кобре. — Я очень разволновался, когда представил, что подразумевается под словом «конь».
— И? — заинтересовалась дама.
— И лопата сломалась. Одним словом, сплошная невезуха, «Оставь надежду всяк сюда входящий».