Железный Густав
Шрифт:
— Я… — с апломбом начал Эрих. Он схватил свой бокал. — Кстати, по-моему, здесь скука смертная. Едемте куда-нибудь в другое место!
— Ничего у вас не выйдет, молодой человек, разве вы не слышите на улице полицейские свистки? Вам будет куда как неприятно очутиться в Алексе. Другое дело я, простой извозчик…
— Хакендаль! — обратился к Эриху господин с моноклем. — Давайте уважим старика! Почему не показать ему, как делаются деньги! Кстати, у меня кое-что припасено для вас!.. — Сунув руку во внутренний карман смокинга, он вытащил записную книжечку, изрядно засаленную для такого
— Оставьте меня в покое! — огрызнулся Хакендаль. — Я считаю все это сущим идиотством…
— Давай, давай, милок! Покажи, как шиберы деньгу зашибают!
— Советую быть поосторожнее, вас слушает много ушей! — ласково предостерег адвокат, понизив голос.
— Очень вас прошу, уважьте старика! — настаивал Хакендаль-старший.
И с такой же настойчивостью поддержал его господин в смокинге.
— Не вижу тут ничего особенного! Кто нынче и чем не промышляет! Смотритель туалета — кокаином, мать — дочерью, дочь — шелковыми чулками в универмаге, все зашибают деньгу на чем придется. У меня и в самом деле есть кое-что для вас, Хакендаль! Даю четыре вагона Силезии по тридцати шести!
— Да перестаньте же, Бронте!
— А что это такое — Силезия?
— Понятия не имею! Возможно, картошка. Это знать не обязательно. Так как же, Хакендаль?
— Даже знать не обязательно? Вот здорово! — восторженно ахнул старик.
— Оставьте меня в покое! — заорал Хакендаль. — Говорю вам, я не в настроении!
— Не хотите, не надо, — отступил Бронте и уже спрятал было книжку. Но тут маленький юркий человечек, сидевший за их столом, вдруг подал голос:
— Минутку, Бронте! У вас четыре Силезии — тридцать шесть, а у меня два по тридцати!
— У вас два вагона Силезии по тридцати, а у меня два по тридцати шести!
— У вас два по тридцати шести, а у меня два по тридцати с половиной!
— У вас два по тридцати с половиной, а у меня два по тридцати пяти с половиной!
Через стол, уставленный бутылками и бокалами, перебрасывались они этими кабалистическими формулами. Все уставились на них, разинув рты. За соседними столиками оглядывались, смеясь, но постепенно смеющиеся лица становились почтительно серьезными. Было ясно, что здесь делаются дела, а дела были непререкаемым божеством…
— Я бы не советовал, — вставил адвокат, слабо улыбаясь. И, обращаясь к Эриху: — Ты совершенно прав, сын мой!
— Так значит вот как делаются деньги? — дивился старый Хакендаль.
— У вас два вагона по тридцать два с четвертью, — надрывался тот, что с моноклем. — А у меня два вагона по тридцать четыре с половиной.
Девушки удивленно переглядывались и вдруг как прыснут со смеху.
Из всей компании только старый извозчик понимал, что в этом маклерском торге дело было не только в шаманской галиматье, не только в шиберстве, зашибании денег, но и в картофеле, этом последнем прибежище голодной бедноты. В картофеле, к которому на худой конец требуется только щепотка соли и который тем не менее может насытить человека. Не раз случалось, еще до того как он заделался домашним шутом у грубияна Густава, что у них только и подавалась на стол миска картофеля,
Не окажись он сегодня здесь, на этой сделке нагрел бы руки не тот коротышка, а Эрих, а ведь Эрих как-никак его сын… Когда-то он был его любимцем…
Торг продолжался, все с напряжением следили за борьбой, только половина (одному богу известно, что за половина!) еще разделяла противников…
Но вот старик встал, бросил на сына повелительный взгляд и пошел по направлению к уборным… Здесь он остановился. Это было грязное, вонючее, мерзкое место: единственно чистым была здесь чистая вода, с чуть слышным бульканьем стекавшая в унитазы. Но и она сразу же становилась вонючей жижей и дерьмом — все чистое сразу становилось в этой жизни вонючей жижей и дерьмом.
Он стоял и ждал, наконец кто-то открыл дверь. Но это был другой посетитель — не его сын.
Нет, Эрих ничуть не изменился, волосы у него поредели и лицо обрюзгло, в остальном же он не изменился. Он и раньше прятался от отца. Еще ребенком, когда ему случалось набедокурить, он потихоньку ложился в постель и притворялся спящим.
Вода булькала и бежала, отец ждал. Хорошо хоть, что сын от него не уйдет. Выход ему закрыт, он никуда не денется…
Наконец старый Хакендаль вернулся в зал.
Уже на расстоянии пяти столиков узнал он сына, сидевшего к нему спиной. Вот именно так, страшась отцовской оплеухи, втягивал он мальчуганом голову в плечи.
Хакендаль похлопал Эриха по плечу.
— Ну, молодой человек, ты, кажется, собирался что-то мне рассказать?! Пойдешь со мной или объяснимся тут?..
Сделка на разницу была заключена, все смеялись, болтали, пили… Никто не обращал на них внимания. Почти никто…
Эрих повернулся лицом к отцу. Теперь они смотрели друг другу в глаза на расстоянии двадцати сантиметров…
И тогда Эрих тихо сказал:
— Говорить нам больше не к чему, отец…
Отец, не мигая, глядел в глаз сыну. Глаз был голубой с коричневатыми и зеленоватыми крапинками, на влажной поверхности он разглядел часть своего собственного постаревшего лица… Глаз сына казался таким холодным, таким пустым… В нем ни печали, ни любви, ни сожаления. Сейчас на его поверхности плавало изображение отца, но стоит сыну перевести взгляд, посмотреть на бокал с шампанским или на шлюху — и образ отца в нем погаснет, словно его никогда и не бывало…
Отец осторожно снял руку с плеча сына. Задом, все еще глядя ему в глаз (словно чтобы подольше удержать в нем свое изображение), попятился он к двери.
Дверь захлопнулась, с глубоким вздохом схватился сын за свой бокал, им овладел приступ неудержимого смеха… Теперь и это за плечами. Больше старик не станет ему надоедать.
С чувством освобождения Эрих смеялся и пил.
Папаша Хакендаль вышел из погребка «У Грубияна Густава». Немало горя принял он с детьми, но такого с ним еще не бывало. Чтобы сын заявил ему в лицо: «Говорить нам больше не к чему!» — этого с ним еще не бывало. Вот, значит, до чего дошло — они уже не прячутся от родительского гнева, что и само по себе скверно, нет,они заявляют отцу в лицо, что знать его не хотят!