Железный Густав
Шрифт:
Встречает знакомых и Хакендаль: тут и братья Краутеры — сущая мелюзга, не то одна, не то две пролетки; и владелец похоронного бюро — при большом наплыве Хакендаль выручает его лошадьми; и мебельщик с противоположной стороны улицы — у его лошадей быстро сбиваются копыта.
— Здорово, Георг, ну и давка…
— Как на живодерне…
— Нас, с нашими одрами, пожалуй, домой вернут. На что мы им дались! Первое время хватит им своих лошадей.
— Слыхал? Французы будто бомбили Штутгарт с воздуха.
— Мне
— Как думаешь, сколько они нам отвалят за наших инвалидов? Нам полагается надбавка, ведь мы теряем свой заработок.
— А ты, видать, непрочь нагреть на войне руки? Разлакомился на военные прибыли. Шалишь! В эту войну такого не будет!
— А на какие же шиши матери хозяйство вести?
Хакендаль прямо на части разрывается, ему надо и за лошадьми присмотреть, и со знакомыми перекинуться словом. Он — заметная фигура в своем околотке и в своем деле, и люди охотно его слушают. Они переглядываются и кивают головой.
— Правильно говорит Железный Густав, это вроде генеральной расплаты, да и англичанам по пальцам дадим заодно! А для чего же у нас Тирпиц со своим флотом?
Но вот они сворачивают за угол. Здесь, между последними доходными домами, большой открытый плац, где по праздничным дням шумит базар. Сейчас тут вбиты сваи, и на них перекладины с кольцами — привязывать лошадей. Повсюду снуют солдаты в спецовках и офицеры в полном обмундировании. Но что это? Что за невидаль? Тоже мне мундир!
— Бог знает на кого они похожи!
— Надо же такое придумать!
Но Хакендаль понимающе качает головой. Он, как бывалый солдат, дает исчерпывающее объяснение:
— Защитный серый цвет.
Защитный? Это слово передается из уст в уста: вот еще новость — защитный! Да, в эту войну отказались от обычного пестрого обмундирования. Все будут одеты в защитный цвет…
— Но почему, собственно? Очень жаль! Они же никакого вида не имеют!
— Чего зря болтаешь! Не все им изображать мишень в тире!
— Это Виллем и Мольтке, должно, обмозговали.
— Нынче поди и французы скинули красные штаны! Жаль, а я-то думал — из первого же пленного француза сошью себе красную жилетку…
Тем временем начался осмотр; то и дело выкрикивают новые фамилии.
— Ну-ка рысью! А теперь галопом! Ладно, годен, ноги в порядке. Поднимите ему ногу, не треснуло ли копыто?
Ветеринар заглядывает коню в рот и считает зубы.
— Восемь лет! — объявляет он.
— Я его, господни обер-лейтенант, за шестилетку брал!
— Восемь!
— В обоз! Коренник! Вторая группа! — картаво заключает офицер.
Писарь записывает, солдат берет у владельца из рук уздечку.
— Нет, сударь, трензель останется нам. И в повестке сказано: «Вместе с поводом».
Владельцу вручают ордер.
— Триста пятьдесят марок, гляди-ка, Густав, триста пятьдесят марок
— По совести цена, — говорит Густав. — Ни много, ни мало, как раз то, что следует, как и положено в армии.
Но вот черед доходит и до его конюшни. Лошадь за лошадью выводят на осмотр… Выводит не Хакендаль, ему это не нужно, у него на то есть люди, он — большой человек. Именно так он себя и чувствует. Он жертвует на алтарь отечества, отдает не только сынов, но и лошадей, свое достояние. В этот ответственный час он приносит жертвы, и это тешит его самолюбие.
Хакендаль становится рядом с группой офицеров, за ним неотлучно следует Гейнц. Даже Малыш не так счастлив видеть офицеров, как его отец. Все тот же знакомый отрывистый тон, кто картавит, а кто гнусит, но каждое приказание звучит однозначно и сухо, решение принимается в какую-то долю минуты. Никакой бабьей болтовни, никакого «зайдете завтра»!
Какой-то офицер сверкнул на Хакендаля моноклем.
— Что вы здесь толчетесь, сударь! Что вы все слушаете? Вы себя подозрительно ведете.
— Это мои лошади, — поясняет Хакендаль.
— Ваши лошади? Ну как угодно! Не возражаю! Что же эти лошади у вас делали?
— Седоков возили, господин обер-лейтенант!
— Седоков? У нас им не седоков возить, хе-хе! Но они в хорошем состоянии. Понимаете в лошадях?
— Служил вахмистром у пазевалькских кирасир, господин обер-лейтенант!
— Старый кавалерист и знает толк в лошадях. Это видно! Легковаты, пожалуй, и мелковаты, — но в порядке!
Да, что хакендалевские лошади в порядке, это бросалось в глаза. Их уводили одну за другой, тут было чем гордиться!
— Ох, отец, да они всех заберут! Кого же мы запрягать будем? — взволнованно шепнул Гейнц.
— Сейчас не до этого. Главное — обеспечить армию тем, что ей нужно!
— Что это с вашей Сивкой, вахмистр? — снова обратился к нему офицер. — Молодая кобылка, а нет в ней жизни. Не больна?
— Никак нет, господин обер-лейтенант! Месяца полтора назад ее обогнал автомобиль. Испугалась — и так в себя и не приходит. Лучшая моя лошадь.
– Автомобиль? Дело дрянь! У тех коней вид получше. Сивку отставить, не годна!
Да, Сивку забраковали. А также и нутреца. И одну за другой еще трех лошадей. Они вроде бы и ничего, да из возраста вышли. Форсированного марша не выдержат.
— Так точно, господин обер-лейтенант!
И Хакендалю вручают ордер, — ордер на весьма значительную сумму. Эти лошади, работавшие на Хакендаля, источник его благосостояния, в переводе на наличные составляют много денег. Вернее, и много и мало — число, выражающееся пятизначной цифрой, но вместе с тем — дело всей жизни Хакендаля, все, что он создал, над чем трудился, выраженное в цифре, начертанной на клочке бумаги.