Железный Густав
Шрифт:
Он коротко смеется, еще раз кивает и приказывает:
— А теперь пошла домой!
Не успела она опомниться, как он скрылся из виду.
В большой комнате на втором этаже солидного дома на Йегерштрассе шагает взад и вперед тучный, черноволосый человек средних лет, одетый по-домашнему, — рубашка, заправленная в брюки. Он шагает взад и вперед, насвистывая марсельезу, и его ноги в кожаных шлепанцах неслышно ступают по крытому линолеумом полу.
Время от времени он подходит к окну и смотрит вниз на Йегерштрассе;
Но вот — бумм, бумм! — хлопнула наружная дверь, слышатся торопливые шаги, дверь рывком отворяется, и на пороге, тяжело дыша, весь разрумянившись, стоит Эрих Хакендаль.
Черноволосый толстяк испытующе смотрит на Эриха.
— Ну, как? — спрашивает он.
И Эрих бросает одно только слово:
— Мобилизация!
Толстяк не сводит с него глаз; взяв со спинки стула жилет, он начинает одеваться.
— Этого следовало ожидать, — говорит он раздумчиво. — Но мобилизация — еще не война!
— Ах, господин доктор! — восклицает Эрих, не успевший еще отдышаться. — Все так рады! Весь народ пел: «Благодарите бога все!» И я тоже пел со всеми, господин доктор!
— Почему же им не радоваться? — говорит доктор, натягивая пиджак. — Ведь это что-то новенькое! К тому же их светозарный кайзер, должно быть, опять произнес речь о сверкающем оружии и о врагах во всем мире.
— А вот и нет, господин доктор! Ничего похожего! — восклицает юноша. — Представьте, из портала вышел шуцман, самый обыкновенный полицейский чин, и объявил о мобилизации. Вот было здорово!
— Так он же великий комедиант, ваш героический кайзер, — сказал толстяк, не трогаясь волнением юноши. — Теперь он бьет на старопрусскую простоту, копирует Фридриха Первого. Но, мальчик Эрих, неужели и ты клюнул на эту дешевку? Ты ведь знаешь, как он падок до всяких эффектов — роскошь, парады и прочий тарарам! И вдруг — простой шуцман! Те же фокусы, только на другой лад.
— Когда мы запели гимн, это были уже не фокусы! — воскликнул юноша чуть ли не с вызовом.
— А ты присмотрелся к этим энтузиастам? Это был не народ, мой сын, не рабочий, создающий ценности. Это были разжиревшие бюргеры, а если они благодарят своего бога за мобилизацию, то лишь потому, что она сулит им оживление в делах. Крупные заказы, военные прибыли за счет убитых братьев…
— Нехорошо, нехорошо так говорить, господин доктор! — возразил Эрих с горячностью. — Вы ведь не видели! Они вовсе не думали о делах, они думали о Германии, о том, что ей угрожает Россия и Франция, а возможно, и Англия…
— Поразмысли как следует, Эрих, — сказал толстяк, презрев эту юношескую вспышку. — Ты разумный малый, подумай же хорошенько! Раз мы объявляем мобилизацию, значит, и мы угрожаем другим народам, и, может, в эту самую минуту где-нибудь на Неве или на Сене рабочий горюет о том, что его отечество в опасности, — и угрожаем ему мы!
Эрих стоял, задумавшись, он растерялся.
—
— Ты хочешь сказать, — улыбнулся его собеседник, — что начали они — так дети жалуются матери друг на друга. Но мы ведь не дети, Эрих! У рабочего одно отечество — мировой пролетариат…
— А как же Германия?
— Германия, Эрих, пока еще страна, где рабочий лишен всех прав. Мы живем под лозунгом: «Работай и повинуйся!» У немецкого рабочего один только друг французский рабочий, русский рабочий, и ты хочешь, чтобы он в них стрелял? — И с ударением в голосе: — Нас в рейхстаге сто десять депутатов от социал-демократической партии, и мы не станем голосовать за военные кредиты, мы скажем: «Нет!» А с нами скажет «нет» добрая треть немецкого народа.
— Я стоял перед дворцом, — снова начал Эрих после недолгого молчания. — Я слышал, как все запели, и я запел вместе со всеми. Пели и рабочие. Не может быть плохим то дело, что так воодушевило нас…
— Это — плохое дело, ты просто в угаре, Эрих, и подобное опьянение опасно. Ты еще не знаешь, что такое война, когда люди стреляют в своих братьев, когда сыну одной матери дозволено убить сына другой матери или изувечить на всю жизнь.
— А выпочем знаете, что такое война? — выкрикнул Эрих.
— Я-то знаю. С юности борюсь я за рабочее дело. Это — настоящая война, что ни день несем мы жертвы — убитыми и увечными… Но я, по крайней мере, знаю, за что борюсь: чтобы немецкие рабочие, а с ними рабочие всего мира были хоть немного счастливее, чтоб им хоть немного легче жилось. А за что хотите воевать вы? Ну-ка, скажи!
— Мы будем защищать Германию!
— А что такое твоя Германия? Есть ли в ней кров для ее сына, хлеб насущный или хотя бы право на труд? Что же прикажешь ему защищать? Свою кишащую клопами койку или шуцмана, разгоняющего его собрания? Но это он может иметь в любой стране, для этого ему не нужна Германия!
— То, что вы говорите, не может быть всей правдой, — возразил Эрих. — Мне трудно объяснить, но я чувствую: Германия — это еще и другое… И если у рабочего, как вы говорите, только и есть что кишащая клопами койка, то все равно — в Германии и среди немцев он будет счастливее, чем в любой другой стране…
Некоторое время они молчали и было отчетливо слышно, как ликованье и шум на улице то нарастали, то убывали, то нарастали, то убывали — казалось, за окнами бушует прибой…
Но вот толстяк очнулся, словно от сна.
— А теперь ступай, Эрих, — сказал он спокойно. — Тебе больше нельзя у меня оставаться.
Эрих сделал движение…
— Нет, Эрих, я отсылаю тебя не потому, что сержусь. Я депутат социал-демократической партии, и такой энтузиаст войны, как ты, не может работать у меня секретарем. Это никуда не годится. Когда ты месяц назад пришел ко мне, беспомощный, обескураженный, я думал, что смогу тебе помочь. Я полагал, что ты вступишь в наши ряды, станешь борцом за великое дело освобождения рабочего класса…