Жёлтая виолончель
Шрифт:
– «Поле – боль», – я снова оказался немного озадачен. – Может быть, просто по созвучию написал…
– Много созвучных слов, – заметил Иванов, – но вы выбрали именно это. Не «доля» или «воля», например.
– Согласен… Ну, тогда, наверное, так… Борис Полевой написал книгу о лётчике, который лишился ног. Ему было больно. Такое объяснение подойдёт?
– Любое подойдёт, – сказал Иванов, пристально глядя на меня. – Если оно правдивое.
Я вдруг вспомнил поле. Футбольное поле. Огромное. А я – маленький. Лет 10 или около того, но ростом не вышел. И бегал я плохо, задыхался. Я сидел на влажной траве и плакал
– Вы что-то замолчали, – голос Иванова вырвал меня из воспоминаний. – Могу я узнать, о чём вы задумались?
Я вздохнул:
– Я пытаюсь понять, какие события запоминаются надолго.
Руки Иванова, до сей поры спокойно лежавшие на коленях, вздрогнули. Пальцы согнулись, схватившись за мягкую, глянцевую ткань чёрных брюк. Лицо побледнело сквозь бороду, а оправа очков напиталась каким-то особым, магическим светом, исходящим из его глаз. Я понял, что затронул самые глубины его души, всколыхнул нечто такое, что для него очень болезненно и живо…
– Вот… вот… – пробормотал он. – Вот именно… Что, какие образы запечатлеваются и служат основой для дальнейших отпечатков… Это занимает меня больше всего.
Он опустил глаза.
– Кажется, я не совсем ясно говорю. Но… вот, – он выхватил у меня тетрадь и, перевернув страницу, нарисовал в середине жирную точку.
– Что это, по-вашему? – спросил он, пододвинув ко мне тетрадь.
– Точка, – ответил я.
– Вот видите! – восторжествовал Иванов. – Почему вы сказали "точка"? Я же показал вам целую тетрадь! Тетрадь намного больше и заметнее, чем маленькая точка, но назвали вы почему-то именно точку! Почему?
Я помедлил с ответом, но, наконец, произнес:
– Мало ли на свете тетрадей… Тетрадей с точками гораздо меньше.
– Да, – кивнул Иванов. – Пожалуй. Это одно из возможных объяснений. То есть мозг выделяет самое редкое, исключительное, такое, чего больше рядом нет.
Я подумал, что в той моей ссадине не было ничего исключительного. Обычная ссадина. Каждый рано или поздно разбивает ногу о камень или падает с велосипеда на шершавый асфальт. И ситуация сама по себе исключительной не была. В футбол играли в детстве практически все. Я хотел продолжить размышлять, но Иванов нетерпеливо подогнал меня:
– Ну же, что у вас там дальше?
– "Скобки – магнитофон". Ну, это совсем просто. "Скобки" по-английски "brackets", "bracket" – это подставка, подставка – это колонна, а колонки – это громкоговорители для магнитофона.
– Мм… – Иванов выглядел не вполне удовлетворённым. – Как-то всё это слишком длинно. Я бы сказал, слишком рассудочно. Может быть, скобки просто напомнили вам внешний вид магнитофона с колонками?
– Возможно, – подтвердил я. – Но вообще-то это моя ассоциация – как хочу, так и толкую.
– Ладно-ладно. Не сердитесь, – Иванов поспешил замять вопрос. – Продолжайте.
– «Дерево –
– Почему? – Иванов округлил глаза.
– Не знаю.
– Попробуйте объяснить.
– Не могу.
– Может, сучья деревьев кажутся вам похожими на руки мертвецов?
– Вам лучше знать. "Хвост – сеть".
– Погодите вы с хвостом… "Смерть" – это слово необычное, просто так оно в голову не придёт. Вы боитесь деревьев?
– Нет. Я собак боюсь.
– Может быть, вы просто очень часто думаете о смерти?
– Может быть.
– А когда вы видите дерево, вы чего-нибудь боитесь?
Моё терпение уже кончалось.
– Послушайте, доктор, вы маньяк. Ну с чего бы я боялся деревьев?
– Но почему смерть?
– Ну, не знаю… Может, мертвецы в земле, а деревья оттуда воду сосут. Может быть, поэтому.
– Хорошо. А хвост?
– Какой хвост? Фу… Ну вы и скачете… "Хвост – сеть", потому что у кошек шерсть растёт вдоль хвоста, а полоски поперёк. Получается сеть.
Иванов снял очки и принялся тереть пальцами уголки глаз.
– А когда вы говорите «сеть», вы вообще какую сеть представляете? Рыбацкую?
– Да трудно сказать, – ответил я. – Просто сеть. Клеточки. Вроде как решётку.
Решётка висит передо мной, расплывчатая, синяя, зыбкая. Мне холодно. Я по-прежнему бос, и ноги, стоящие на бетонном полу, коченеют. Я поджимаю их под себя. Я понимаю, что сижу в «обезьяннике». Или в том, что в этом странном синем мире заменяет камеру предварительного заключения. Отчего-то меня не очень это волнует. Я всё ещё наполовину там, в своём видении. Что это вообще было? Это не сон. Слишком реалистично. Я по-настоящему переживал всё, что произошло. Это не похоже на обычное воспоминание. Как будто бы я просто перескочил сознанием назад во времени, но при этом переместилось только моё «я», осознание себя как личности, а память и знания остались от того человека из прошлого. Тот я не знал, что с ним произойдёт в будущем. Правда, я, находящийся вроде как в будущем, вообще мало что знаю.
Я сижу на твёрдой скамье. В правой части живота ноет. Не знаю, что это может быть. Печень? Вроде не тут она, а левее. А что тогда? Что бывает, кроме печени? Я явно не спец в анатомии. Печень, печень… Печенье? Печенье может болеть? Оно может встать поперёк кишки и острыми краями колоть меня изнутри. Наверно, так и есть. Железное печенье. Только откуда оно взялось? Чушь какая… Ещё болит рука в запястье. Жжёт левую скулу. Похоже, там свежая рана. Может, в «бобика» неаккуратно сажали?
Я начинаю осознавать реальность. Я в отделении полиции. Меня застали на месте преступления. Я никого в этом мире не знаю и даже не представляю, что произошло в кабинете Иванова. Похоже, меня ничего хорошего не ждёт. Что делать?
Я должен видеть сквозь решётку, но не вижу ничего. Темно. И сама решётка выглядит, словно полосы синего тумана. Грохот. Полосы расплываются. Из темноты появляется фигура уродливого чудовища. Тушка округлая, короткая, как обрубок. На ней щетинятся то ли части брони, то ли оружие. Лапки сучат, жвалы шевелятся. До меня доходит, что существо обращается ко мне, но я почти не слышу звуков.
Я поднимаюсь со скамьи и шагаю в его сторону.
– Что? – переспрашиваю я.
– На выход, говорю, – отвечает полицейский. – Выпускают вас.