Желтые глаза

Шессе Жак

Далее следовало несколько пунктов относительно обязательной прививки собак и кошек, запрещено было отпускать их «гулять», и ниже стояла печать ветеринарного центра кантона.

До настоящего времени я знал о бешенстве только то, что его победителем был Пастер, и то, что он советовал пить вино, поскольку там намного меньше яда, чем может оказаться в воде. Эту избитую фразу можно встретить во всех поваренных книгах, забавных подарках по случаю бракосочетания или семейного праздника (я люблю собирать подобные глупости). Теперь же я был озадачен. Агрессивность, укусы… Весь день секретарь продолжал вешать красные плакаты на стенах отдаленных амбаров и на деревьях, растущих на опушке леса. Не отпускать гулять кошек и собак… Ах! Господь сокрытых причин, Ты слишком много знаешь о том, кто действительно гуляет, и я не мог не усмехнуться, вспомнив текст плаката! Твой служитель, еще более красный, чем плакаты ветеринарного центра, бесцельно бродящий вокруг своей жены и приемного сына, готовый отомстить за то, что был изгнан, очутившись

между бронзового цвета ног сельской проститутки. О Боже Праведный! Служительница воли Твоей, задыхающаяся (если так можно сказать) в объятиях Твоего создания. Твое создание копает яму Твоей хитрой служанке. Смешно, да, очень смешно. А Ты в Своей сокрытости взираешь на этих мерзких, чесоточных, ошеломленных автоматизмом людей, на панталоны официанток, на вымя стоящей в загоне коровы…

Я спрашиваю себя сегодня, сможет ли наш преемник таким же взором, как я, смотреть на ту огромную зеленую пустыню, наслаждаясь зрелищем деревьев, каменных блоков, костей динозавров, лежащих там со времен мезозоя и свидетельствующих о вечности этой пустыни, так же как скелеты ослов и лошадей, умерших возле дороги на запад.

Я спрашиваю себя, сможет ли наш преемник… Впрочем, их было двое. Они пришли в конце осени. Первый явился по объявлению, он не знал причины нашего отъезда, он прочитал объявление и приехал (изъясняясь высоким стилем – увидел и уверовал). Это был тип высокого роста с розовым лицом, в очках, оправленных в сталь, немец, изучавший право в Базеле; его акцент подходил ему так же, как гусь с кислой капустой подходит столику для бриджа. Его жена осталась в машине (может, она была его любовницей, он не распространялся по этому поводу) и все время, пока длилась наша беседа (я сидел перед окном), я наблюдал, как она курит, опуская и вновь поднимая боковое стекло автомобиля; я ненавижу, когда в машине курят, меня начинает тошнить от этого ложного запаха высушенной кожи. Мужчина нервничал. Я пригласил его зайти в дом, и, когда он проходил через гостиную, мне показалось, что он сделал знак, выражавший его недовольство; в это мгновение женщина в машине должна была увидеть его большой розовый силуэт в окне и заметить блеск его очков. Он стал казаться мне еще более нервным. Даже несмотря на его вторжение, я не хотел слушать его вопросы. Апатия… Я понял, что дело больше не интересует его, и проводил мужчину до двери. Вдруг он пожал мне руку с печальным или, может быть, тоскливым видом, и в течение двадцати следующих секунд мы молчали. Потом машина увезла его, и больше я никогда его не видел.

Другой посетитель был совсем молодым человеком, окончившим стажировку медиком; я тут же отметил, что он немного похож на меня, только я закончил свою стажировку в литературном мастерстве четверть века назад, тогда же я опубликовал свои первые произведения.

– Какое уединение, – сказал он.

Это были его первые слова, и я не ошибся относительно того, что должно было произойти дальше.

– И. вы с женой уже три года живете здесь одни?

Одни? Момент явно не подходил для откровений. Очевидно, он был не в курсе того, почему мы решили продать дом. Ему нужно было рассказать что-нибудь другое. Я заговорил с ним о провинции, о болезнях, о специфических происшествиях – особенно о происшествиях в лесу и на дороге, часто вызванных употреблением алкоголя; впрочем, этим занимается полиция, а медик может лишь оказать первую помощь, а потом раненых отправляют в больницу в Мёртоне. Конечно, я не сказал ему о немного необычных службах, занимающихся девушками с расстройством нервной системы, и проч. Он смотрел на меня с состраданием: как – читалось в его глазах – мсье прожил здесь все эти годы и так мало знает этот край! Его визит завершился распитием бутылки белого вина в гостиной. На следующий день он написал нам, что готов купить наш дом и что приедет в Рувр, как только все формальности в отношениях с Коммуной будут улажены. Очевидно, к концу зимы.

Анне и мне в этот временной промежуток предстояло упаковать багаж и попытаться привыкнуть к любому другому климату. Я все еще спрашиваю себя, откуда моя супруга нашла в себе силы прожить это прекрасное время года. Без сомнения, ответ кроется в ее способностях чемпионки по теннису, они помогли ей черпать силы подобно тому, как скупец черпает своей меркой зерно. Силы победить отчаяние.

Эта шлюха выглядела лучше, чем я. Ибо я находился посреди разоренного жилища, и дым скверны заполнял мою бедную душу. Заметим мимоходом, что из-за случившегося несчастья у моего стиля выросли отчасти риторические крылья – по крайней мере реминисценции проповедей моего отца невольно отразились в уголках моих фраз. «Господи помилуй», – будто все еще произносит этот святой чело» век. И ничто не отвлекает его от этой мысли. Блаженны чистые сердцем!

V

Поскольку я только что говорил об Анне, мне хотелось бы рассказать здесь о том, что я никогда не устану вспоминать. Это случилось вскоре после нашего приезда в Рувр.

Однажды вечером мы отправились часок-другой посидеть в кафе «Олень»; время текло блаженно – тогда мы умели понимать это; посидев, мы одновременно пошли в туалет, каждый в свою кабинку, без сомнения, для того, чтобы быть рядом – каждый на своем месте. Туалеты в кафе – шумные и гулкие, вода без остановки течет из тамошних труб, и от этого возникает любопытное эхо.

Я как раз мочился в тот момент,

когда Анна начала петь в соседней кабинке, и любимый голос, раздававшийся в сырой и прохладной тишине, вдруг наполнил меня безумной радостью. Я мочился, она пела нежным высоким голосом – не помню, что именно, может быть, избитый куплет какой-то песенки: то ли из «Любовных удовольствий», то ли из «Сезона вишен», теперь уже не важно; она пела очень нежно, моя молодая жена, которая была рядом со мной, чтобы рассеять мои страхи перед суровой реальностью. Сейчас, по прошествии трех лет, я вспоминаю это мгновение, и почти плачу от того, какими были ее голос, моя радость и моя уверенность в полнейшей безопасности. Я in aeterпит [3] благодарен моей супруге за то, что в тот миг она была со мной. Да обретет она свою часть вечного спасения. Ибо те, кто делает счастливыми ближних, никогда не умрут. Никогда.

3

Здесь: вечно (лат.).

Однако на следующий день, ужасный день, я вспомнил об опасности, распространявшейся через укусы. Одной из моих первых забот было дать нашему мальчику образование (я бы даже рискнул сказать «достойные знания»), которое смогло бы помочь ему в развитии и, отполировав его, вывести на тот уровень, который был бы достоин его возраста. Мы связались с директрисой деревенского коллежа, прося ее позаботиться о мальчике. Когда Луи узнал, что начиная с 15 августа он должен ходить в школу, он ничего не сказал, однако мы заметили, как сильно он побледнел, а его взгляд вдруг сделался сосредоточенным, словно в минуты сильных волнений. Следовало ожидать, что в школе Луи будет испытывать тоску. Он должен был не понаслышке знать множество драм, которые происходят в приютских классах, когда воспитанник оказывается среди двадцати подростков того же возраста, что и он сам. Сначала Луи дрался, кричал, бунтовал и так откровенно дерзил, что учительница делала круглые глаза, рассказывая нам все это. Тем не менее она привыкла к Луи. В ее понимании это был непредсказуемый, невоспитанный, агрессивный, жестокий в самых незначительных стычках ребенок. Наконец она стала запирать его на переменах в классной комнате, и обстановка начала постепенно разряжаться…

Мы спрашивали Луи:

– Луи, тебе нравится ходить в школу?

– Да, очень нравится, – отвечал он, печально улыбаясь.

– А твои школьные товарищи? Ты с ними общаешься?

– Да, общаюсь. – С той же улыбкой.

– А что учительница?

– Она очень милая.

– Она тебя ругает?

– Нет, никогда.

– Наказывает?

– Нет, никогда. – С той же улыбкой.

Мы ничего не могли от него добиться. Он не лгал, он сопротивлялся. И больше ничего не говорил. Тот, кто пытается что-то сказать, становится уязвимым, связывает себя словами. Свобода – молчание, отсутствие жалоб, умение поступать так, будто ты вовсе не страдаешь, и это безмолвие позволяет сохранить дистанцию.

Каждый вечер Анна деликатно спрашивала Луи:

– Ты уверен, что школа тебе нравится?

Ответ был прежним. Напрасные усилия. Тем не менее на мальчика жаловались все больше. Родители его одноклассников даже обратились в школьную комиссию. Инспектор с хитрой физиономией явился к нам домой и посоветовал забрать нашего мальчика, поскольку с момента прихода Луи в класс обстановка там стала «специфической». Я обожаю, когда демократичные чиновники в подобных случаях выставляют напоказ свой цинизм и безволие воспитателей интерната. Великолепный официоз. Благословляю Небо за то, что обладаю привилегией оставаться в такие минуты в этом мире. Однако в мире или вне его, но комиссия решила, что Луи должен уйти из школы как можно скорее, «чтобы получать частное образование».

Мы не желали даже знать, кто произнес эти мерзкие слова. Разве наш протеже был болен? Разве он был сумасшедшим? Разве мы должны были показать его психологу, прежде чем вести в школу, или психиатру, чья помощь была бы уместной в нашем случае?

В тот вечер, когда состоялся этот педагогический визит, Луи сидел возле проигрывателя, на который Анна поставила пластинку с «Незаконченной симфонией» Шуберта, Это был один из тех немногих моментов, когда мальчик вел себя спокойно. Я слушал музыку без удовольствия, размышляя более о том, насколько она печальна: навевает лишь смутные, угрюмые образы. Печальная музыка, печальная душа, печальные религия и культура, заставившие плакать и сомневаться печальные музыкальные инструменты. Печальная западная философия, откровение и благословение приходят через унижения, гвозди, саван и могилу. Печальные раздумья об искупительном страдании. Печальный рожок, печальная виолончель, печальное фортепиано, вибрирующее от боли и отчаяния. Печальное наследство. Но в каких еще категориях можно думать и существовать? Я был связан с этой печалью своим рождением и кровью моего рода. Запертый, словно зверь в клетке (как Луи в тюрьме своего безмолвия), в категориях одиночества, ошибочности, я был испытуем ради искупления. Боже, хоть бы эта мертвая музыка прервалась! Хоть бы замолчали эти униженные и болезненные голоса, заставляющие вздрагивать людей уже больше столетия, словно захлопывающиеся двери тюремных камер, стены склепов и соборов!