Жемчуга
Шрифт:
Это были последние сообщения. Внизу повисла серая строчка: «Лиза Воробей была в Сети тридцатого ноября».
Медянки
1
– Ненависть – она как скрип пенопласта или как малина с клопом. Вот бывает, что где-то чешется, а ты не можешь почесать. Или когда в кроссовке острый камень. А надо бежать, некогда вытряхивать. Или когда идешь голодный
– Нет, это уж зависть.
– А завись тоже ненависть. Когда мы завидуем кому-то, мы ненавидим.
– Это нет.
– Да. Да! Вот ты кому завидуешь?
– Наверное, никому.
– Так не бывает. Все завидуют. А если ты говоришь, что не завидуешь, ты либо боишься сказать, либо лентяй.
– Кого мне бояться-то? И почему лентяй?
– А вот почему. Это как работа, только в голове. Где-то внутри работают маленькие клеточки и заставляют понимать – этот вот человек плохой, а этот ниче так… Все. Забили. Ни фига ты не понимаешь.
– Эй! Ты куда? Ты че это?
– А ниче!
Он шел и бил палкой по траве. Травинки сухо надламывались, с них сыпались мелкие листья и бледные цветы.
У поворота рос репейник. Он вылез из земли давно, и вот уже сто восемнадцатый день встречал солнце. Его нижние листья обтрепались, верхние вытянулись, а те, что посередине, растопырились на полметра с каждой стороны. Верхушку объедала целая колония черной тли, но репейник все равно собирался цвести.
Мальчик ударил палкой. Сизые гроздья нераскрытых цветков дернулись, но не сломались. Ударил еще. Слетевшая вниз палка криво разорвала два лопуха. А голова с сизыми бутонами все качалась. Но мальчик ударял ее, ударял, палка свистела, а по грязным щекам катились слезы.
И цветы упали в дорожную пыль. Как будто маленькие розы в коконе паутины.
Мальчик ушел, не оборачиваясь. А репейник остался. Рваные листья сбились, взлохмаченный обломок стебля источал терпкий запах. Кто его знает, что они чувствуют, эти растения? Живут себе да живут.
На дорогу вышла кошка. Она посмотрела на репейник, втянула носом воздух, попробовала на вкус зеленую боль, травяные слезы, медленно, словно молясь неведомому богу, умылась. Вечер принес ей грусть.
2
Мальчик ел жадно, торопливо.
– Успокойся. Никто за тобой не гонится, – сказала мама.
Он посмотрел на нее так, как смотрят зверьки в зоопарке, – послушно, обреченно, но свирепо. Она вздрогнула.
– Ешь, ешь давай…
Потом он лежал, отвернувшись к стенке, тихо-тихо. А она сидела рядом. Он делал вид, что спит. Она делала вид, что верит, что он спит. Плечо торчало из-под одеяла – худое и костистое. Она склонилась и поцеловала его – легко, как бабочка коснулась.
Тут-то он едва не спалился – так захотелось ее обнять. Не
И она ушла. Когда где-то бесконечно, недостижимо далеко скрипнула калитка, он подтянул ноги к груди и весь затрясся в слезах.
Ненавижу-ненавижу!
А она шла вдоль сумрачных кустов, и сиреневая полоса неба догорала за холмом. От реки тянуло свежестью.
– Привет, – позвал голос.
– Привет.
Сиреневые облака наполнились чернилами. Деревья потемнели, зашуршали. Там, за границей парка, мерцали желтые окна, фонари озаряли дорожки, а тут было сумрачно и тепло.
Они сидели, прижавшись друг к другу, сцепившись руками как маленькие. Молчали. Оба соскучились. В этой тоске друг без друга чуялось что-то собачье, животное.
Вот ведь какая штука… вроде в жизни и удивляться нечему. Все, казалось бы, случилось. Ан нет. Но ни у того, ни у другого не было еще такого животного родства, когда человек рядом словно часть твоего тела. Как нога, глаз или почка. Ведь можно жить без одного глаза или без одной ноги? Можно. Но неудобно. А тут… вот ведь оно как – нога появилась.
– Сказала ему?
– Ага.
– И чего он?
– Молчит. Сегодня так глянул на меня, прямо – ух! И опять сидит, ест.
– Ничего, привыкнет. Я ж не враг.
Обратно шли вместе. Город спал. Спали черные деревья. Калитка скрипнула тихо, неохотно. А в глубине теплого дома, за слоями стен, вещей и темноты, лежал тот, кто считался спящим. Про него сейчас, конечно, забыли. А он не спал, смотрел в угол, и усталые глаза делили тьму на желтые круги.
3
– Вот будет двенадцать – из дому уйду.
– Ну и куда ты пойдешь? Дома нет, денег нет.
– Не знаю. Может, к бабке уеду.
– Она же у тебя пьющая.
– Сегодня пьющая, завтра непьющая.
– Ага, счас.
– Да иди ты.
– Да сам иди.
Они сидели на бревне и швыряли камешки в лягушек. До берега было метров пять, а лягушки были быстрыми, маленькими и землистыми, похожими на засохшие козявки. Они резво прыгали в сторону воды, а допрыгав, тут же исчезали, растворялись в теплом зеленоватом супе.
– Один фиг в них не попасть.
– А вот так?
Целая гроздь мелких камней свистнула в воздухе и прошуршала по бережку. Лягушки бросились врассыпную. Лишь одна замешкалась, сбилась с ритма прыжка.
– Попал! А вот тебе еще…
Камень не попал. Упал рядом.
– Дурак ты.
– Че?
– Че слышал.
Замолчали. Над водой острыми стрелками носились стрекозы – оскорбительно неуловимые, непонятно невесомые.
– А вот с фига ли ты на него взъелся? Мама говорит, он хороший.