Жемчуга
Шрифт:
Родя еще нетвердо стоял на ногах и не умел пользоваться ложкой, но первое Солнце врезалось в его мозг и раз и навсегда загнало его жизнь на рельсы пронзительных желтых лучей.
Желтые круги он рисовал долго.
Другие краски были не интересны.
Но однажды (он и это помнил) палец осторожно залез в густое и черное, тягучее. И Родя испуганно замер. Ибо внизу на бумаге медленно вырастала темная полоса. Под желтым кругом. Жирно-черное и пронзительно желтое. Другой запах.
Потом лужица от прямого луча сползла
Потом было море. Впервые увиденное и впервые нарисованное. Зелень и золото, синий и голубой, капля густых чернил. И счастье – смешивать.
Толстый Родя неуклюже тыкал пяткой в воду и передумывал плескаться – было холодно. Мама и папа угрюмо сидели на берегу. Рядом качался от ветра надутый круг, прижатый камнем.
– Мама, краски!
– Возьми карандаши.
Что ж, карандаши… хоть что-то. Много мелких штришков – поверх друг друга, многослойное нагромождение, долго, до самого ужина…
– Господи. Ему хоть что-нибудь интересно?
С тех пор Родю уже ничего не интересовало. Только краски и карандаши. Это потом он откроет, что есть еще фломастеры, шариковые ручки, мел, уголь, кусок кирпича, грязь из лужи и просто запотевшее стекло, по которому можно водить пальцем. Но сначала только краски. И краски были – жизнь.
А дети играли. Дети ломали игрушки и неумело лепили снежки, они дрались и капризничали, ласкались и упрямились.
Родя был послушный мальчик. С ним не было проблем. Кроме одной. Приговор, прозвучавший в безликом кабинете и подкосивший маму надолго. Аутизм.
2
– А вы пробовали научить?
– Бесполезно.
Молчание. Шорох бумаги.
– Мм… видите ли… я не вижу проблемы в рисунках. Знаете, вообще по детским рисункам можно составить психологический портрет. А тут… скорее, он просто слишком талантлив для своего возраста. Но вот общение…
– Да-да!
Снова шорох. Родя понял – они смотрят на тигра. Он и сам любил смотреть на него. Это уж было выше его сил. Он поднялся с пола и открыл дверь.
– Мама.
– Родя, я же сказала – подожди.
Человек сидел в кресле. Он был высокий и худой, похожий на сухое дерево. Мелкие серые волосы облепляли вытянутую голову. На узком носу нависали тяжелые очки в коричневой оправе.
– Родя, поздоровайся. Это Иван Саввич. Он доктор.
Снова стало стыдно за маму. Как та корова – му-у.
– Здравствуйте, – тихо сказал Родя.
А потом подошел и аккуратно спрятал в коробку свои рисунки.
Иван Саввич сидел на узком стуле. Родя утонул в кресле. Они смотрели друг на друга: один – изучающе, другой – сердито. Мама вышла. За окном солнечный свет путался в шевелящихся листьях.
– Когда я был маленьким, я тоже любил рисовать.
Родя
– Я и сейчас люблю. Давай порисуем вместе.
Иван Саввич достал карандаши и разложил бумагу. Родя еще больше насупился. Знал он эти штуки.
– Только чур уговор – людей рисую я, – игриво сказал Иван Саввич. – А уж ты все остальное. Деревья там, дома… в этом ты мастер.
Родя в тоске посмотрел на дверь. Хотелось домой.
– Этого мальчика зовут… ну, скажем, Вова. Так… глаза, нос. Вот такой Вова. Чего ж ты не смотришь? А впрочем, не интересно – не смотри. Только Вову жаль: маленький, такой одинокий – ни домика, ни собаки. Ну, что ж. Пусть Вова останется один.
– Нет.
Маленький Вова притаился в уголке листа – руки врастопырку, уши в стороны.
– Нет. Я нарисую собаку.
– Собаку? А она не страшная?
– Это будет такса – они маленькие… И еще кота. И елку – нет, пальму.
– А домик?
– Домик будет красный. Сейчас дорисую кота…
– А Вова будет жить один?
– Нет, с мамой и папой.
– Нарисуешь их?
Родя едва не попался на удочку. Ага.
– Нет, ты… вы сами.
Но Иван Саввич горестно вздохнул.
– Боюсь, у меня не получится. Видишь ли, я тебе не сказал. Я человек пожилой, а у нас, стариков, что-нибудь да болит. И вот руки… каждый день… О!
Родя настороженно уставился на еще недавно такого бодрого Ивана Саввича. Но тот так страдальчески закатывал глаза, что Родя решил ему поверить.
Потом глянул на Вову. У того тоже был несчастный вид.
– Давай-ка сделаем так, – слабым голосом сказал Иван Саввич. – Ты возьмешь рисунок с собой. Кто знает, может, у тебя получится нарисовать друга для Вовы. А то вдруг ему станет страшно ночью.
Родя весь напрягся. Уж он-то знал: что изображено на бумаге – то взаправду, и страх маленького Вовы, его нарисованное одиночество, мигом заполнили Родину голову.
3
По пути домой он все думал – как?
Как? Ведь одно дело – рисовать горы и реки. Дуб можно нарисовать. Дом. Самолет. Петуха, слона или мартышку – да, куда сложнее, но тоже можно.
Но человека!
На это он решиться не мог.
За окном сгущался вечер. За стеной приглушенно говорили родители.
– Водишь к каким-то шарлатанам! Заговорил ведь – и слава богу!
– Он прекрасный специалист, молчи уже. Родю надо развивать.
– Да нормальный он! Подумаешь – людей не рисует! Мне вон тридцать пять, а я тоже их не рисую. И не рисовал никогда!
– Сравнил…
Он не двигался. Это было очень важно. Пальцы побелели, сжимая желтый фломастер.
Потом подошел к зеркалу. Долго смотрел. Потрогал отражение своего пальца.
Нет, оранжевый.
Нет, карандаш.