Жена авиатора
Шрифт:
– Все же я его мать. Естественно, мне небезразлично, что о нем болтают, Чарльз. Мне совсем не хочется, чтобы люди считали его калекой, – настаивала я, не понимая, почему это обязательно надо объяснять.
Стал ли он смотреть на меня иначе после двух лет замужества? После рождения ребенка я немного располнела, главным образом в бедрах. И была рада, что мода изменилась и что тонкая мальчишеская фигура, высоко ценившаяся в двадцатые, больше не была в моде.
– Я знаю, ты переживаешь за него. – Чарльз смутился.
Он взглянул на сына, и выражение его лица изменилось; оно смягчилось,
Малыш отреагировал на это громким ревом. Его глаза и личико покраснели, и слезы полились по щекам.
– О, Чарльз! – Я ненавидела такие его выходки; когда он становился шотландским репейником, как называла это Бетти, впадал в свое дьявольское настроение, дразня и мучая всех, кто попадался на пути. Как будто неотесанный и грубый почтовый пилот пытался одним последним отчаянным усилием вырваться наружу, прежде чем навсегда будет заключен в мраморную статую, в которую постепенно превращался мой муж.
– Чарльз, отдай ему ложку, – умоляла я, стараясь забрать ложку, но он держал ее высоко над моей головой.
– Нет, мы должны научить его, что иногда не получаем того, что хотим, – проговорил Чарльз, размахивая ложкой так, чтобы ребенок мог ее видеть.
– Но он ведь еще маленький! – Мое сердце сжалось, потом рванулось к сыну, как будто стараясь защитить его, когда этого не могли сделать мои руки. Я знала, что, если сделаю хотя бы шаг, Чарльз встанет у меня на пути. Бетти тоже стояла, не шелохнувшись, хотя каждый ее мускул, казалось, стремился к ребенку. Потом она посмотрела прямо на меня, ее подбородок был поднят, глаза бросали вызов; мне стало стыдно от этого взгляда. Казалось, он говорил мне: «Я только прислуга, а вы-то его жена и мать ребенка. Вы можете что-то сделать».
Но я не могла; я могла лишь беспомощно наблюдать, как Чарльз-младший продолжал вопить и махать ручками, ища свою ложку, поддержку, хоть что-нибудь. Чарльз-старший смотрел на своего сына с леденящей душу улыбкой, а я твердила себе, что он совсем не радуется, причиняя ему зло. Я говорила себе, что так он пытается закалить своего сына, даже в столь нежном возрасте, что он действительно считает, что помогает ему, что он тот хороший отец, какого сам хотел иметь в детстве.
Слезы жгли мне глаза, я все моргала и моргала, руки и грудь болели и рвались защитить моего сына. В то мгновение, когда я поняла, что больше не выдержу, на террасу поспешно вышла мама.
– В чем дело? – Она подбежала к своему внуку и схватила его с высокого стульчика, не обращая внимания на то, что подол ее шелкового платья немедленно покрылся смесью слез, слюней и крошек пирожного. Она успокаивающе агукала и похлопывала ребенка. У Чарльза сузились глаза, и я испуганно схватила его за руку. – Почему вы все столпились вокруг? Мой бедный маленький человечек! – Она стала ходить с Чарли по террасе, так ловко похлопывая его и подбрасывая, что во мне шевельнулась ревность, которая еще увеличилась, когда малыш затих и положил головку на ее плечо. Его личико все еще было мокрым от слез.
Но ревность тут же сменилась злостью на себя. Почему я не
Потому что она вскоре возвращалась в Вашингтон, а я оставалась здесь с Чарльзом, от которого во всем зависела.
– Она его портит, – проворчал муж, бросая ложку на поднос.
– Это его день рождения. Сегодня его можно побаловать. – Я села за стол рядом с мамой и Чарли. Вскоре там появилась куча подарков, принесенных Конни и папой. И я не могла не обратить внимания на контраст между этим явным, даже афишированным проявлением любви к моему сыну с жестокостью, да, именно жестокостью, только что продемонстрированной Чарльзом. Я чувствовала, как разрывается, причем не в первый раз, мое сердце, выбирая между ними – моим ребенком и моим мужем.
После того как были развернуты все подарки – малыш проявил мало интереса к самим подаркам, больше ему понравилось играть с лентами, которыми они были завязаны, – мы задержались на террасе. Был такой прекрасный день, что никто из моего вечно спешащего семейства на этот раз не захотел уйти. Все были рады побыть вместе.
– Папа, ты выглядишь усталым, – я с улыбкой повернулась к отцу, – они совсем заездили тебя в Вашингтоне?
– Никто не может заездить Морроу. – Однако он продолжал, сгорбившись, сидеть в кресле, не замечая, что на его галстук просыпались крошки пирожного.
– Тебе надо просто подождать. Боюсь, что все станет гораздо, гораздо хуже.
Мама покачала головой. Ее седые волосы, уложенные в простой пучок, на солнце казались совсем белыми. На лице появились новые морщинки, как и у отца. Их не было до того, как он стал сенатором.
– Знаю, – папа слегка пошевелился, – Гувер совершенно не умеет быстро оценить положение дел и отреагировать на ситуацию, должен с горечью это признать.
– Правда? Я этого не замечал, – вмешался Чарльз, глядя куда-то в пространство, словно изучая какую-то неизвестную звезду на небе, которую видел только он.
Я уже наблюдала это его качество, и раньше я считала его признаком храбрости и дальновидности. Но теперь оно показалось мне проявлением безразличия, как будто близкие люди для него ничего не значили.
– Гувер – хороший человек, – продолжал мой муж, пристально глядя в пространство и вздыхая, – просто вся система прогнила. Капитализм, по существу, дал трещину. Посмотрите, что творится в Германии. Яркий пример того, что все идет не так, но по крайней мере ее лидеры стараются найти выход. Они не просто сидят и смотрят, а стараются залатать зияющую рану и надеются, что толстосумы все сделают.
Мои родители обменялись взглядами. Я знала, что они не хотят возражать Чарльзу; никто никогда не хотел перечить Чарльзу. В нем все по-прежнему видели смелого двадцатисемилетнего парня, единственного в своем роде, который взял в плен человеческие сердца и мысли. Тридцатиоднолетнего мужчину полюбить было труднее.
– Ну что же, позвольте сказать вам, молодой человек, – начал отец, когда я попыталась отвлечь его, махая руками перед лицом ребенка, который все еще находился на руках у мамы и тянулся к нитке жемчуга, которую она проворно отводила от пухлой ручки.