Жена декабриста
Шрифт:
Кора покрыта морщинами, как лицо старого человека. Я слежу, как капля стекает по древесному желобку, заставляя его потемнеть. Это только начало, только начало.
— Х-хватит, н-не надо! Ну, х-хватит. С-слышишь? Ася!
Я почти не удивляюсь. И не думаю, как он узнал, где меня искать. Он просто не мог не прийти. Он всегда появляется вовремя.
— 3-застегнись, п-простудишься. П-пойдем.
А сам опять без шапки. Он весь год ходит без шапки.
Я знаю здесь каждый угол, бывала
— А где же Людмила Александровна?
Мама уехала в санаторий. И он пока живет в одиночестве. Но сегодня это даже к лучшему.
Значит, он все-таки решил? Я чувствую, как меня охватывает легкий озноб.
— П-пойдем вы-ыпьем чаю. Чтобы т-ты с-согрелась. Мне пьем на кухне чай. Иван-чай со зверобоем.
Зверобой мы собирали вместе. И еще сушили крапиву. Я тогда все шутила, что это бабское дело. Бабское и ведьмовское — рвать и сушить крапиву. И Сережка — сподвижник колдуньи. Юный ее ученик. А он улыбался, отмалчивался и качал головою.
Это было совсем недавно, летом. Или ужасно давно. Тысячу дней назад.
Я боюсь на него взглянуть. Он, наверное, тоже. И мы так сидим, и мешаем ложками в чашках. Размешивать нечего — чай без сахара. Но надо же что-то делать. И этот фарфоровый звон («Сколько раз тебе говорили, не стучи о стенки чашки!») призван заполнить разделившее нас пространство — такое пустое, с разреженным воздухом.
Все-таки я решаюсь поднять голову — и тут же встречаюсь с ним глазами.
Что-то в нем изменилось: будто он стал старше. И глаза потемнели, сделались слишком глубокими. Или мне кажется? Просто он не улыбается. Улыбка делает его лицо детским и немножко дурацким.
— Я хо-хочу т-тебе что-то п-показать. П-пойдем в комнату.
Он открывает шкаф. Этот шкаф как дом — старый, дубовый, с дверцами в резных узорах из листьев. Не помню, чтобы я видела где-то еще такие шкафы. Их давно заменила гладкая полированная мебель — помельче, не отягощенная воспоминаниями, с блестящими поверхностями, быстро собирающими на себе пыль. А Сережка с мамой живут в старой московской квартире, с этой дубовой мебелью, родившейся до революции и пережившей все и вся. Стекла трельяжа от времени сделались мутными, и отражения в них кажутся неправдоподобными — будто они явились из глубины чужого сна. Странно видеть себя в таком зеркале.
— В-вот, с-смотри!
Он достает из шкафа… Что это? Театральный костюм?
— Это б-бабушкино. Л-любимое. Она в нем в-выступала. П-пела. Она б-была актрисой.
Я осторожно касаюсь платья. Я никогда такого не видела. Только в книжке на картинке. В детстве я мечтала, как стану принцессой и буду ходить в длинном платье. И когда выросла, все мечтала. И однажды портниха в пионерском лагере сшила мне длинную юбку-восьмиклинку для испанского танца.
— Т-ты можешь его надеть?
— Но…
— Я т-тебя п-прошу. Я п-пока в к-кухне п-побуду.
Смешной все-таки этот Сережка. Он любит театр.
Дедом
Нижняя юбка из шелка. Жесткий лиф, длинные рукава. Вырез кажется мне огромным, почти неприличным— и к тому же не хочет мириться с моим бельем. Не хочет ни майки, ни лифчика. Приходится все снять. Платье настаивает на своем — на обнаженных плечах и полуоткрытой груди.
— Т-ты все?
Я медлю с ответом: что скажет зеркало? Зеркало утверждает, что я — это не я.
— Я з-знал, что т-тебе п-подойдет.
Он смотрит, и это невыносимо — когда глаза в пол-лица и такие темные.
— Оно за-аговоренное, — говорится без тени улыбки.
— Заговоренное?
— Б-бабушка с-сказала, что п-после нее можно б-будет надеть это п-платье т-только один раз. К-когда… К-когда б-будет очень нужно.
Я не выдерживаю напряжения:
— И что мы теперь будем делать? Играть в манекен?
— Хо-очешь п-потанцевать? Т-ты ведь умеешь т-танцевать в-вальс?
Я-то умею, а ты?
Он всегда мечтал научиться. Но тик ему сильно мешал. А потом, когда тик прошел, та женщина, из библиотеки, показала, как нужно двигаться.
Но он давно не тренировался.
— А почему на Новый год…
— Я не мог тебя п-пригласить: я же б-был Д-дедом М-морозом. И мой к-костюм, он д-для этого не п-подходил.
Да здравствует эстетика! Потом окажется, что он не сделал чего-то важного, потому что не успел вымыть руки или забыл носовой платок. Просто детский сад.
— Ты уверен, что мы тут ничего не снесем?
— П-постараемся. Б-будем к-крутиться вп-полсилы.
Он ставит пластинку. Нужная лежит сверху. Значит, он все придумал заранее. Сидел и придумывал— эго платье и вальс.
Он церемонно кланяется. Я делаю реверанс — раз мы решили играть в бал — и подаю руку. Вторая его рука ложится чуть ниже лопатки — как положено. Я с удовольствием отмечаю: он знает танцевальную поддержку. Сколько раз еще мне придется гадать, откуда он что-то умеет?
— На счет «три»?
Все-таки я слегка опасаюсь: вдруг у него не получится? Вдруг выйдет как-то нелепо? И платью будет обидно.
Но он ведет уверенно, даже ловко, хотя мы и кружимся на маленьком пятачке. Забавно все-таки: Сережка танцует со мной вальс. Тот самый заика, которому я когда-то позволила прочитать со сцены две строчки. Потом он прошел Кольский. И вывел меня из болота. И собирал со мною крапиву. И был почти всегда рядом. Пока я не вышла замуж — за человека, с которым он сам меня познакомил и которого боготворил.