Жена декабриста
Шрифт:
— Ой, а можно на него посмотреть? — Юлька уже вскочила. Миша тянет ее за руку. Ему неловко за Юлькину активность.
— Конечно. Пойдемте. Оно в Сережиной комнате.
— Что сидишь? Сказали идти — иди!
И я хочу послушаться. Я честно учусь быть послушной. Но не могу подняться. Голова тяжелеет, меня сгибает пополам. Ия — головой вниз — сваливаюсь со стула на пол.
— Аська! Ах, черт!
Я лежу на кровати, и платью пришлось потесниться. Это он его сюда положил? И поэтому просил ничего
Ну, извините. Я тоже имею право. Противозаконное право — лежать на этой кровати.
А платье — всего лишь моя змеиная кожа.
— Асенька, вам лучше? Выпейте валокордин.
— Ася, ты вся прямо зеленая стала!
— Не задирай голову. Лежи пока. Мы еще не уходим.
— Конечно, Асенька, полежите. А вы, ребятки, садитесь. Что стоять?
— Аська, у тебя редкий талант — портить праздники.
— Ну что вы, Владик, такое говорите?
— Как всегда — правду и только правду. А как, по-вашему? Выбрать самый неподходящий момент и грохнуться в обморок — по-моему, это талант. — Это все — на меня не глядя. Вот только теперь, уже привычный быстрый взгляд: — Лежи, говорю. Людмила Александровна, ну, а вы знаете — он с кем- нибудь танцевал?
— Кто? Сережа? Я же говорила — в кружке бальных танцев.
— Да нет. Я про платье. Он танцевал с кем-нибудь, кто был одет в это платье?
— Нет, конечно. — Напряжение спало, и Людмила Александровна опять улыбается. — Иначе бы мы все уже гуляли на его свадьбе. Если, конечно, верить бабушке. Кроме того, я не очень представляю, где и при каких обстоятельствах можно станцевать вальс с девушкой, одетой таким образом. Не на танцах же в клубе?
— Смотрите, опять! Она опять.
— Ася! Асенька!
— Да что ж такое?
— Вызывай скорую.
Врач молодой, бодрый, холодный с мороза. И пахнет как все врачи — камфарой и спиртом.
— Давление как у покойника — 70 на 40. Когда в последний раз были месячные? Понятно. Я сделал укол. Минут через десять начнет приходить в норму. Дайте ей крепкого чая. Пусть пару дней полежит — и проверится на беременность.
— Ладно, не ждите. Все равно вам в другую сторону. Я ее провожу.
Юля с Мишей одеваются и быстро уходят, испуганно махнув на прощанье.
— Может, останетесь, Асенька?
Я отрицательно качаю головой.
Что мне мешает остаться? Мысль о том, что я покинула боевой пост? Или призраки этой кровати?
— Людмила Александровна, до свидания! Извините, что все так вышло. Только испортили вам праздник.
— Ну, что вы, Владик! Я всегда вам рада. Приходите еще. И обязательно позвоните, как доедете.
— Я завтра позвоню, Людмила Александровна. Не волнуйтесь.
— У тебя есть какие-нибудь деньги?
Денег нет. Геннадий Петрович, уезжая, брал отпуск за свой счет. В этом месяце мы живем на мою зарплату.
— На
— Цепляйся.
И больше ни слова, до самого дома. А у подъезда он скажет:
— Знаешь, жена декабриста, на той кроватке ты очень вписалась в рельеф. И размерчик прикида вроде как твой.
Он художник. Умеет мерить предметы глазом.
Глава 3
— Полных лет?
— Замужем?
— Какая по счету беременность?
— Будем рожать?
По утрам меня тошнит. И я уже привыкла. Включила все действия и последействия в ритуал умывания. Теперь это так же, как чистить зубы и мыть уши.
И каждый раз, ощущая во рту горечь желчи, я понимаю: надо сказать.
Тянуть не имеет смысла.
— Вы решили оставить ребенка?
Почти теряю дар речи. Я не могла себе даже представить, что это требуется обсуждать.
— Ася! На свете и так много несчастных людей. И мы с вами должны стремиться к тому, чтобы их становилось меньше, а не больше. К тому же совершенно невозможно, чтобы наш образ жизни из-за вашего положения претерпел сколько-нибудь существенные изменения. Вы понимаете? Видимо, через какое-то время нам придется отказаться от интимного общения. Но это, пожалуй, единственное, чем можно поступиться. Так что я советую вам еще раз хорошенько подумать, прежде чем принимать окончательное решение. Вы знаете, жизнь так устроена, что за принятые решения приходится отвечать. Конечно, я должен винить в случившемся и себя. Но в первые дни нашей совместной жизни думать об этом было довольно сложно. Вы помните: у вас не все проходило гладко.
Надо уйти и где-нибудь спрятаться, скрыться. Тихо-тихо — чтобы не скрипнули половицы, чтоб не заметили даже вещи и чтобы воздух вокруг не раскачивался.
Я — почти невидимкой — двигаюсь в сторону кухни, ноги и руки шевелятся, как при замедленной съемке. И тут Геннадий Петрович говорит:
— Чуть не забыл. Вам письмо. В коридоре под зеркалом. Судя по штемпелю — от Сергея.
Если бы в тот момент кто-то в обмен на письмо посулил мне несметные богатства, спасение и вечную радость, я бы отказалась.
«Все должно уже проясниться. Ты ходила к врачу? Напиши».
— Чем ты тут занимаешься?
Я сушу «Женщину в лагере».
— Ничего более подходящего к случаю не нашлось?
— Что ты имеешь в виду?
— Что-нибудь розовое. Про бабочек, про цветочки.
— Влад, к моему несчастью, книги о бабочках и цветочках пока еще общедоступны.
— А давай поспорим: Вавилов, Вернадский, Чижевский… Продолжать?
Я качаю головой: не стоит. «Женщина в лагере»— это скрытая епитимья за мой растущий живот. Первая ласточка расплаты за принятое решение.