Жена фабриканта
Шрифт:
Внезапно, Яков Михайлович трижды, низко поклонился кресту на могилке. Потом поцеловал деревянный крест и кожаной перчаткой бережно стер с него капли дождя. Все это время Ухтомцев продолжал безотрывно наблюдать за всеми его движениями.
– Как вы смеете прикасаться к ней? – хрипло вскричал он, увидев, как Гиммер целует крест.
Неловко покачнувшись, Иван Кузьмич сделал шаг по направлению к Гиммеру, одновременно рукой судорожно хватаясь за воротник. Его лицо еще больше побледнело. Ухтомцев широко открыл рот, будто выброшенная на берег рыба. Он захватил ртом воздух, желая что-то сказать, но не сказал – а замычал. Потом весь как-то надломился и стал
– Ах, ты боже мой! Да что это с вами? Дорогой вы мой? Ну, полно-те! Полно же! Иван Кузьмич, миленький! Да, что это вы такое надумали? Да, не молчите же, пожалуйста! Дорогой мой. Вы слышите меня? Извольте же выслушать! Прошу вас, не изводите себя! Не рвите себе душу. Пожалейте. Пройдет время и залечит ваши раны. Не сразу, но залечит. Поверьте мне. Я знаю. Год назад я матушку схоронил, тоже сильно убивался. Думал, жизнь ушла вместе с ней. А сейчас ничего. Хожу на службу, живу, дышу. Послушайте моего совета, голубчик. Не давайте воли своему горю! Держите его крепко. А то оно сломает вас! Давайте, присядем на лавочку. Давайте, я вам помогу! – принялся он ласково уговаривать фабриканта.
Но в ответ услышал резкий крик:
– Оставьте меня! Не прикасайтесь. Мне не нужны ничьи утешения! Я к ней хочу! – упрямо и со злостью выкрикнул Иван Кузьмич и решительно оттолкнул поддерживающие его крепкие руки.
Но Яков Михайлович не отпустил. Настойчиво потянул фабриканта за локоть, подвел к мокрой лавке и усадил силой. Сам сел рядом. Был наготове.
– Крепитесь, Иван Кузьмич, – мягко промолвил Гиммер, осторожно прикоснувшись к руке фабриканта, – в вас сейчас такое страшное горе кричит. Но вы все равно держитесь! Её уже не вернуть. Бог забрал вашу голубку. А вам надо жить и о детях подумать, – торопливо и громко проговорил он, стараясь привести несчастного мужа в чувство.
– Зачем? Я всегда о них думаю. А о ней, душеньке моей, не думал! Как ей со мной тяжко, – Иван согнулся пополам, как будто переломился и глухо застонал, хватаясь руками за свою мокрую разгоряченную голову.
– Она слышит вас. Неужели вы думаете, что она уже не простила вас? – горячо воскликнул Яков Михайлович, – она простила! Мужайтесь, Иван Кузьмич! И живите! Прошу вас! Живите за себя и за нее. Вам надо жить. У вас дети остались. Есть новорожденный сын. Вы для них теперь отец и мать! Единственная опора и надежда! Прошу вас, вспомните о них! – он старался говорить мягко, но твердо. В то же время, сочувственно вглядываясь в серое и застывшее Иваново лицо.
Но тот будто не слышал, – сидел, равнодушно отвернувшись от него. Серые глаза, в которых плескалась неукротимая боль, пристально и холодно смотрели на качающуюся от ветра березу. Губы остались все также, плотно сжаты.
Яков Михайлович ободряюще дотронулся до его руки.
– Крепитесь, Иван Кузьмич! Вы не одни в своем горе! Ваши дочери и сын страшно переживают. Еще и за вас. Мне тоже больно, – с трудом произнес. Хотел добавить еще слова сочувствия, но поглядев на отчужденное лицо Ивана, промолчал, окунаясь в собственную боль. Так они сидели, молча некоторое время.
– Где она? – неожиданно хрипло спросил Ухтомцев.
Гиммер не ответил и внимательно всмотрелся в его лицо: «Несчастный! Твое сердце рвется, как и мое. Но тебе сейчас тяжелей, чем мне!» – горько подумал он.
Не дождавшись ответа, фабрикант опустил голову.
У обоих, стоявших возле дорогой
– Я хотел проститься с ней… в последний раз, – тихо произнёс Яков Михайлович. Он хотел выговориться и объяснить, что чувствует и думает. Хотя, понимал, что сидящий рядом человек не услышит его. Но и молчать он тоже не мог, потому что смерть Ольги была и его горем.
– Я не знал, что вы здесь. Иначе бы не посмел потревожить ни вас, ни ее. Но это даже хорошо, что вы здесь. Я и с вами тоже попрощаюсь. У меня на руках уже и билеты есть. Завтра я навсегда уезжаю в Германию. Мы больше никогда не увидимся с вами, Иван Кузьмич. Я хочу вам сказать, что для меня было большой честью служить на вашем заводе. Строить его! Все, что я мог сделать для завода – я честно сделал! И совесть моя перед вами и вверенным мне заводом – чиста. Но самое главное, что я должен вам обязательно сказать, – это то, что Ольга Андреевна всегда любила только вас одного! Поверьте мне! Она чиста перед вами и детьми. Святая светлая душа! Хотя, вы наверно, считаете по-другому? – с глубокой болью произнес Гиммер и закрыл глаза рукой. Горячий комок стоял внутри и душил ему горло.
– Да! Не буду от вас скрывать – я всегда любил вашу жену! – внезапно с неукротимой страстью признался он, – как только увидел в первый раз – так и полюбил! Ее нельзя было не полюбить. Вы и сами это знаете! Она никогда не была моей женщиной, потому что любила вас одного! Слышите вы меня? Вы – такой жестокий и бессердечный человек – были её единственной любовью! Признаюсь, я не ожидал вас увидеть здесь, сударь, иначе бы не посмел прийти сюда в такую минуту. Прошу вас, простите меня!
– Однако, набрались смелости и пришли! – с горькой и презрительной иронией произнес Ухтомцев и бросил подозрительный взгляд на инженера, – на что вы надеялись, сударь? Что я прощу вас за ее и мои страдания? Зря надеетесь. Не оправдывайтесь! Я вам не верю! А может вы решили, что я ничего не знал и не замечал? Нет, милостивый государь! Я всё видел и всё замечал! Но я молчал…до поры, до времени! Она так хотела. Но я её простил. Вас не прощу! Убирайтесь отсюда! Вы здесь чужой. И моя жена принадлежит только мне. Видите? Вон она там! Лежит и насмехается надо мной! Да, и над вами тоже! – и фабрикант с яростью ткнул пальцем на могильный холмик.
Гиммер не ответил.
– Слышите? – неожиданно переспросил Ухтомцев, запинаясь и бросая какой-то странный и быстрый взгляд на Якова Михайловича.
Ухтомцев замер, поддавшись вперед и приложив палец к губам.
Сам поддавшись странному внушению и напряжению, проскользнувшему в словах и движениях фабриканта, Гиммер невольно прислушался. Но кроме завываний ветра и непрекращающегося шума дождя, да отдаленных перекликающихся женских разговоров на другом конце кладбища, он ничего не услышал.
– Слышите? Тсс! Она зовет меня… – вновь как-то странно покосил на него убегающими глазами Иван. После чего принялся напряженно вглядываться в могильный холмик. Вдруг, он встал, приблизился к могилке и, упав перед ней на колени, стал гладить грязную землю:
– Ольга, я не могу без тебя! Ты понимаешь это? Как мне теперь жить? Господи, за что ты меня наказал? За что? Что я тебе сделал, Господи? Ты слышишь меня? Жжет меня! Как жжет! Мочи моей больше нету! – тоскливо выкрикнул Иван, поднимая страдающие глаза к безмолвному свинцовому небу.