Жена Гоголя и другие истории

Ландольфи Томмазо

Вдруг Николай Васильевич как будто на что-то решился. По лицу его струились слезы, но слезы, я бы сказал, мужественные. Он вновь и вновь заламывал руки, сжимал мои ладони, бегал по комнате, бормоча: «Нет-нет, довольно, нельзя!.. Чтобы со мной такое случилось?! Такое — со мной? Как пережить все это, как пережить!» Тут он бросился к насосу, о котором я упоминал в свое время, подскочил к Каракас, вставил ей в задний проход наконечник и начал качать... Сквозь рыдания он истошно вопил: «Как я люблю ее. Боже правый! Бедная моя! Любимая моя!.. Но все равно, пусть лопнет! Несчастная Каракас, злополучная Божья тварь! Ты должна умереть!» И опять все сызнова.

Каракас раздувалась. Николай Васильевич весь вспотел, заливался слезами и продолжал качать. Я думал остановить его, но почему-то не осмелился. Разбухшая Каракас приобрела уродливый вид, но не взывала о помощи,

привычная к подобным потехам. И только когда она почувствовала, что воздух нестерпимо распирает ее, а может быть, поняла, что собирается сделать Николай Васильевич, только тогда выражение лица ее изменилось, стало испуганно-растерянным, почти умоляющим. Однако презрительная усмешка не сходила с ее губ. Она была напугана, просила о пощаде и все еще не верила, не могла поверить в неотвратимость своей участи, в то, что у мужа достанет смелости осуществить задуманное. Впрочем, он не мог видеть ее лица, потому что стоял за спиной Каракас. А я смотрел на нее как завороженный, не в силах пошевелить пальцем. От чрезмерного внутреннего давления не выдержали хрупкие черепные кости, и лицо куклы исказилось жуткой гримасой. Ее живот, бока, бедра, грудь и видимая часть спины раздулись до неописуемых размеров. Неожиданно отрыгнув, Каракас издала протяжный, свистящий стон: очевидно, под действием непомерного давления выскочил горловой колпачок. Глаза куклы готовы были совершенно вылезти из орбит. Не сочлененные более грудной костью, ребра расползлись в стороны, и теперь Каракас напоминала скорее питона, переваривающего осла. Да что я говорю — не осла, а буйвола, а то и целого слона. Ее розовые, бархатистые гениталии, столь любезные Николаю Васильевичу, отвратительно выпятились. Я решил, что она уже мертва. А Гоголь, истекая потом и слезами, все приговаривал: «Дорогая моя, чудная, милая!» И продолжал качать.

Разорвалась она внезапно и как-то вся разом: в том смысле, что не было какого-то одного участка кожи, который бы не выдержал — лопнула вся кожа одновременно. И разлетелась во все стороны. Постепенно лоскутки опали, одни раньше, другие позже — в зависимости от величины. Хотя все кусочки были крошечными. Отчетливо помню клочок щеки с уголком рта, повисший на каминной полке; а в другом месте — ошметок груди с соском.

Николай Васильевич потерянно взглянул на меня. Потом встряхнулся и, поддавшись новому приступу ярости, принялся старательно собирать жалкие обрывки, которые еще недавно были шелковистой кожей Каракас, были ею самой. Мне послышалось, что он шепчет: «Прощай, Каракас! Прощай, как мне было жаль тебя...» И тут же громко добавил: «В огонь! И ее в огонь!» И перекрестился — разумеется, левой рукой. Собрав все дряблые, сморщенные лоскутки — он забирался даже на шкапы и комоды, дабы ни одного не оставить, — Гоголь швырнул их в пылающий камин. Они нехотя загорелись, распространяя по комнате преотвратный запах. Как всякий русский, Николай Васильевич до страсти любил бросать в огонь ценные вещи.

С выражением беспредельного отчаянья и вместе мрачного торжества на багровом лице, судорожно вцепившись в мой локоть, Гоголь не сводил глаз с пожиравшего свою добычу пламени. Едва обрывки кожи начали исчезать в огне, Гоголь вновь встрепенулся, будто вспомнил о чем-то или решился на важный шаг. Он опрометью метнулся вон из комнаты; через минуту за дверью послышался его резкий, срывающийся голос: «Фома Паскалыч, обещай, голубчик, что не будешь сейчас смотреть!» Уж не припомню, что я такое ему ответил, может, попытался успокоить. Только он все не унимался. Пришлось пообещать ему, как ребенку, что встану лицом к стене и не обернусь без его дозволения. Тогда дверь со стуком распахнулась, Николай Васильевич стремглав ворвался в комнату и просеменил к камину.

Тут я должен покаяться в своей слабости. Ведь она вполне понятна ввиду необычайных обстоятельств. Короче говоря, я обернулся прежде, нежели получил разрешение Николая Васильевича, но поделать с собой уже ничего не мог. Я успел заметить, что Гоголь держал двумя руками предмет, который и швырнул в ярко пылавший огонь. Страстное желание увидеть, что это было, победило во мне все прочие порывы, и я ринулся к камину. Но Николай Васильевич загородил мне дорогу и толкнул меня в грудь с силою, кою я в нем никак не подозревал.

Загадочный предмет горел, извергая много дыму. Когда огонь унялся, от него осталась безликая горстка пепла.

Собственно говоря, увидетьего своими глазами я хотел потому, что уже успел кое-что разглядеть.

Кое-что, но не более того. Воздержусь от уточнений, дабы не отягощать сей правдивый рассказ деталями сомнительной надежности. Однако не может свидетельство считаться исчерпывающим, ежели очевидец не сообщит всего, что ему известно, пусть и не из верных источников. Так вот: предмет, о коем шла речь, был ребенок. Натурально, не настоящий ребенок из плоти и крови, а что-то вроде резинового голыша — толстый, нескладный кукленок. По всему, это был сын Каракас. Ужели и меня обуяло в тот момент бредовое наваждение? Не стану что-либо утверждать наверное. Передаю лишь то, что видел собственными глазами, хотя и не очень отчетливо. Я не сказал еще, вполне понятно из каких побуждений, что Гоголь, вернувшись в комнату, повторял вполголоса: «И его туда же? И его?!»

Вот и все, что мне ведомо о жене Николая Васильевича. Что сталось впоследствии с ним самим, я расскажу в следующей главе, последней главе о его жизни. Подвергать разбору отношения Гоголя с женой, равно как и прочие его переживания — задача не из простых и притом совершенно иного толка. Однако ж в другом разделе настоящего труда была предпринята такая попытка. К этому разделу я и отсылаю читателя. Смею надеяться, что в достаточной степени прояснил сей каверзный вопрос и приподнял завесу над тайной если не самого Гоголя, то по крайности его загадочной супруги. Тем и развеял необоснованные обвинения, будто бы Гоголь дурно обращался со своею спутницей и даже бивал ее. Решительно отметаю и прочие подобные нелепости. Да и какая другая задача может стоять перед смиренным биографом, коим я себя считаю, как не воздать должное памяти великого мужа, ставшего предметом моего исследования?

Перевод А. Велесик

ТЕНИ

Теперь, когда вновь в моде воровские мемуары, я не вижу, почему бы и мне не рассказать об одном курьезном эпизоде из моей долгой и, слава Богу, счастливой карьеры. По правде говоря, в этой карьере он особой роли не сыграл — очень уж скудной была добыча, но, если, конечно, я не обольщаюсь, по-своему он не менее интересен, чем другие. Итак, к делу.

Я был молод в то счастливое время. «Счастливое» только лишь по причине моей молодости; что же до всего остального, то надо сказать, не всякий день было у меня чем пообедать, не говоря уж о завтраке и ужине, ведь я тогда еще не начал той деятельности, которая, не входя в противоречие с законом, впоследствии обеспечила мне благосостояние и даже процветание; к тому же не встретил я еще и подругу жизни, ставшую моей незаменимой помощницей. Короче говоря, слонялся без цели: вдруг подвернется выгодное дельце или осенит блестящая идея. И вот однажды летней ночью, когда голод особенно сильно давал о себе знать (а в таком состоянии человек на все способен), шел я по проселку мимо большой старой виллы, стоявшей на отшибе, вдалеке от ближайшего жилья, в самой что ни на есть глуши. Без всякой мысли о наживе, скорее, просто из любопытства я кинул взгляд на решетчатые запертые ворота, за которыми просматривался огромный парк. И от того, что увидел, у меня в первую минуту волосы встали дыбом.

Откуда-то сбоку выплыло нечто, на языке нормальных людей называемое призраком, ибо все черты этих излюбленных образов предстали моим расширившимся от ужаса глазам, когда оно, колыхаясь, направилось в глубь парка, где залегли густые тени. Напрасно я напрягал зрение, вглядываясь в эти расплывчатые белесые очертания: ночь была безлунна и туманна, вилла и прилегающие постройки окутались кромешной тьмой, что заставляло думать о полнейшей их необитаемости.

Я не то чтоб верил в привидения, но при моем тогдашнем истощении это зрелище никак не могло способствовать душевному покою. Правда, спустя мгновение я увидел еще одну тень, вид которой несколько меня ободрил, поскольку она уже больше напоминала человеческую. Выйдя из той же самой двери, тень приблизилась к привидению, и до меня донеслись отголоски беседы. Затем вторая вернулась в дом, а первое продолжило свой путь по аллеям парка. Впрочем, не успело оно ступить и нескольких шагов, как откуда-то из-за виллы грянул оглушительный выстрел. За ним тотчас же последовал пронзительный мужской крик и беспорядочный гул голосов. Что же, черт побери, происходит на этой уединенной вилле? Сразу несколько версий, одна трагичнее другой, мелькнуло у меня в голове, и не знаю, на какой бы я остановился, если б вскоре все не разъяснилось.