Жена Гоголя и другие истории

Ландольфи Томмазо

ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ МАРИИ ДЖУЗЕППЫ

«Когда я, случается, иду гулять «на верхотуру», как принято говорить в нашем городке, и прохожу мимо ворот кладбища, то не могу не думать о Марии Джузеппе». Ну и прекрасно, хотя я, разумеется, не претендую на то, чтобы и другие ее помнили, даже в ложном обличье героини старого, забытого рассказа, того, первого, который начинается только что приведенными словами. В ложном? Да не до такой уж степени, в чем вы сами сможете убедиться. Именно потому, что последующие события придали развязке того рассказа зловеще пророческий смысл, я и решаюсь о нем напомнить.

Итак, начнем с прецедента, то есть с самого рассказа. Там один никчемный тип, или психопат, или и то, и другое вместе описывает свое праздное и пустое существование и свои отношения с целомудренной, набожной служанкой родом из деревни, некрасивой и уже в возрасте, к которой он, как можно предположить, питает противоречивые чувства, от влечения до отвращения. Она является его жертвой, но одновременно и палачом — ситуация весьма распространенная

в художественной прозе. Эти двое живут в провинциальном городке, в большом старом доме (дом, как и тип героя, в котором каждый имеет право узнавать автора, — постоянная и неизбежная примета сочинений последнего). Все мелкие безымянные (порой им и названия-то пристойного не подберешь) эпизоды, составляющие день этого Джакомо, все его необходимое, но от этого не менее раздражающее и отчаянное безделье тяготеют к упомянутой Марии Джузеппе как к естественному центру. Рассказ, обращенный, как говорится, вовнутрь и не поддающийся даже приблизительному изложению, неуклонно движется, не без отступлений, конечно, но все же сохраняя достаточно сжатую форму, к своей развязке. То, что может показаться логичным — и в какой-то мере таковым является, — было, однако, задумано как исход крайне абсурдный и неожиданный и предложено читателю почти как предел невозможного: я имею в виду изнасилование Марии Джузеппы. При этом выходит, что оно окончилось для нее трагически; более того — рассказчик, не вдаваясь в объяснения, прямо признает себя виновным в ее смерти.

А теперь перейдем от смутных фантазий невысокого полета к реальности. Так вот, Мария Джузеппа, чья внешность и отдельные недостатки характера описаны в том рассказе вполне достоверно, была святой. Тот, кто сказал: в чистой душе ищу себе приюта, пожалуй, лучше места вовек не нашел бы. Когда я ей говорил, что она безобразна, она отвечала, ничуть не смущаясь: такой меня создал Господь. Хотя она иногда и повторяла то, что внушал ей поп, но верила искренне, без корысти и расчета, которые так осквернили католическую религию. Мало того: она верила в неупокоенные души, в полночных призраков и прочую ерунду, выдуманную теми, кто горазд был посмеяться над ней. Не истолкуйте мои слова превратно: эта святая простота, можно сказать, агнец божий, не была невинна в том смысле, какой вкладывают в это понятие русские. Мария Джузеппа была такой не от недостатка ума, не от невежества, а из природной добродетели, что свойственна поэтам и служит мишенью для насмешек толпы. Мир представлялся Марии Джузеппе волшебным калейдоскопом, и для нее в этом мире не было ничего невозможного. А в глазах моей твердокаменной родни ее чистосердечие было синонимом мракобесия «беспросветной тупости», слепого и рабского подчинения воле духовника и всех, кто «кровно заинтересован в невежестве народа», препятствия «на пути к прогрессу цивилизации», попрания «элементарных норм гигиены» и уж даже не могу придумать, каких еще пороков. Словом, мои сородичи полагали, что такие существа, как Мария Джузеппа, из-за суеверного страха перед геенной огненной не способны рационально мыслить. Мне жаль вас, мои дорогие, вы не поняли, что Мария Джузеппа никому и ничему не подчинялась, кроме как установленному ею самой внутреннему закону, вы даже не заметили, как ваш запутавшийся в рационализме рассудок покорило простое сияние ее прекрасной души, и раз уж на то пошло, с неуловимым торжеством отмечаю я, беспросветно тупы оказались вы, а не она.

Да и сам я не лучше... Близкое знакомство с этой женщиной должно было научить меня хотя бы сдержанности и смирению, ибо они — верные спутники душевного покоя. Однако внешние недостатки помешали мне увидеть ее истинную суть, а может, дело просто в моем всегдашнем неумении совладать с собой. Нет, все-таки надо исповедаться до конца: есть в этой истории нечто еще более зловещее, греховное, чем может показаться на первый взгляд. Она жила у нас лет девять или десять, и в конце концов — каюсь, безоговорочно каюсь — мы ее просто-напросто выгнали. Под каким предлогом — совершенно не важно, даже если привести в свое оправдание тот довод, что качества людей должны оцениваться прежде всего с позиции совместимости в общежитии. Ну да, кажется, она слишком много времени уделяла церкви — в ущерб дому. Отец был что-то не в настроении, но главная вина, разумеется, на мне, ведь это я подливал масла в огонь. Для чего? В том-то и вопрос. Спору нет: недостатки Марии Джузеппы в тех обстоятельствах, при которых мне пришлось с ними столкнуться, вполне могли раздражать до крайности. В результате дома сложилась невыносимая обстановка — тоже не спорю. Но, как я сказал, есть еще кое-что... хотя сейчас мне трудно об этом говорить. Я думаю, всем, и в особенности молодым людям, знакомо то состояние нарастающего возбуждения, которое вот-вот выплеснется наружу; ты прекрасно отдаешь себе в этом отчет, но и пальцем не шевельнешь, чтобы как-то унять свою нервозность или хотя бы заставить себя более трезво смотреть на вещи; напротив, ты упрямо следуешь этим путем, испытывая некое сладострастное, прямо-таки порочное любопытство: а что будет, если накалить до предела обстановку или довести человека до крайнего возбуждения (об этом порочном любопытстве, если не ошибаюсь, уже писал Манн); с одной стороны, ты жаждешь новых ощущений, с другой — бросаешь вызов здравому смыслу, не все же ему подчиняться, иногда можно пойти и наперекор; при этом тобою движет весьма ограниченная эгоцентрическая, самодостаточная логика, столь решительно оправдывающая все твои действия, что ты цепляешься за нее, сознательно погружаясь все глубже в трясину самообольщения. Ты, повторяю, отлично понимаешь, что вмешательство извне какой-нибудь чистой и светлой души спасло бы тебя от твоей собственной жестокости — я уж не говорю, по отношению к другим, а к себе самому, — однако не сделаешь и шага к такому сближению, поскольку в тебе изначально заложено недоверие (опять-таки

порочное) ко всему благородному, доброму, справедливому и, руководствуясь этим недоверием, ты внушаешь себе, что оценить чью-то духовную чистоту значило бы впасть в новый самообман. Видите, как много слов мне понадобилось, чтобы хоть приблизительно обрисовать природу владевшего мною в тот период чувства. Теперь я вспоминаю, как Мария Джузеппа долго плакала там, за дверью, а я торжествовал и одновременно трясся как в лихорадке. Такая жестокость хозяев, которым она столько служила верой и правдой, должно быть, показалась ей необъяснимой, и тем не менее она примирилась с нею, потому что в конечном итоге считала власть и права хозяев законными и непререкаемыми. Однако в доме остались ее вещи, и это наверняка приводило привыкшую к порядку и методичности Марию Джузеппу в полнейшее замешательство.

Несмотря на короткий период не то чтобы отчужденности, а именно замешательства, она, как можно догадаться, никакой обиды на нас не затаила (мы от случая к случаю виделись у родственников, поспешивших заполучить ее к себе) и даже приняла небольшой подарок к Рождеству. В последние годы она ушла на покой, видимо чтобы всю себя посвятить церкви. Совершила паломничество к Мадонне из Каннето. Описывать его не берусь, так как не владею ее слогом: рассказ Марии Джузеппы об этом паломничестве мог сравниться с текстами старинных священных книг и был прекраснее волшебной сказки. Стоило бы, пожалуй, еще упомянуть об одном из виденных ею снов, пророческом и назидательном; этот сон очень ее взволновал. В нем фигурировал — к сожалению не помню, при каких обстоятельствах — чертенок, «смешливый такой, веселый и рожки только-только пробиваются».

Но обратимся к концу ее жизненного пути, к развязке, воистину неожиданной и столь жестокой, что никакой кровью эту жестокость не искупить. Началась война, пришли марокканцы, а они известно, что тут вытворяли. Мария Джузеппа стала их жертвой. Наверно, их было много. Никогда не забуду ее фразы по поводу этого страшного события; она не сетовала на Создателя, не сыпала проклятьями, не заламывала в отчаянии руки, она сказала: «Хоть бы уж были красавцы!» Я знаю, что не должен привлекать ваше внимание к этой фразе, а уж тем более ее комментировать, но я давно потерял надежду на какой-либо интерес ближних к тому, что я рассказываю. Итак, я вижу здесь не только отблеск женственности, внезапно дошедший до нее Бог весть из какого далека, но и признание возможности, допустимости события как такового; как будто некие моральные, а то и эстетические факторы могут служить оправданием «случившегося» (если можно так выразиться) и при наличии таких условий оно уже становится не зверским насилием, а действом законным, желанным и чуть ли не осененным Божьей благодатью.

На этом я мог бы и закончить ту часть, что касается меня лично. После того случая Мария Джузеппа пожила еще какое-то время, но все мучилась, болела, а потом умерла, как в первом рассказе. Ответственность за эту безвинную гибель несу не я, а другие, или вообще никто, так что и говорить не о чем. На ее заброшенной могиле, которую я отыскал благодаря кладбищенскому сторожу, ни одна сердобольная душа не удосужилась поставить крест или плиту с именем. Я сделал соответствующие распоряжения, но плотник все тянул да откладывал, так я и уехал, оставив позади голый могильный холмик. Позже кто-то все-таки установил сколоченный на скорую руку крест, который стоит там и по сей день. Сперва он выделялся среди остальных памятников, украшенных скромными цветами, но затем какой-то вьюнок робко потянулся к нему (мне довелось наблюдать за его продвижением) и со временем, обвившись, расцвел пышным цветом.

Но точно ли я так уж чист во всей этой истории? Небось думаете: вот хочет похвастаться своим мрачным провидением человеческой судьбы! Ничего подобного! Правда ли, нет ли, что природа, слепая природа временами «тщится подражать искусству» (или как там говорится?), я все равно не верю, что рассказ, хорош он или плох, способен повлиять на судьбу человека. По-моему, такое предположение вульгарно и примитивно. И все-таки я не могу избавиться от смутных угрызений совести; меня так и подмывает в конце моего повествования развить цитату, с которой я его начал: «А вдруг это из-за меня она умерла...» (Но можно ли мне верить? Что, если я просто придумал эффектный литературный прием? Да, вполне вероятно, как ни горько в этом признаваться. Чем чаще здравый смысл побеждает в нас движения души, тем надежнее мы застрахованы от разных неприятностей.)

Лучше я с вашего позволения закончу так: если папа решит причислить эту кроткую женщину к лику святых, я, конечно, обольщаться особо не стану, но в первый момент от всего сердца возблагодарю его за такое решение. Никаких высших милостей от Марии Джузеппы я не жду, но одно воспоминание о ней поддерживает во мне безнадежную и неизбывную тоску по лучшей жизни.

Перевод Е. Архиповой

УТРО ПИСАТЕЛЯ

Писатель пробудился на заре и, не вставая с постели, неспешно потянулся, внимательно к себе прислушиваясь. Сегодня, как порой случалось, он не испытывал особого раздражения против всех и вся, а состояние здоровья, судя по физиологической реакции организма, тоже было более или менее удовлетворительным. «Чувствую я себя в общем неплохо, — решил он, — дай Бог каждому в моем возрасте...» Весенняя заря была поистине ликующей; настойчиво чирикали воробьи, а когда писатель начал делать зарядку перед распахнутым окном, к нему в комнату чуть не влетела ласточка, но, увидев его, стремительно повернула назад. Взгляд писателя упал вниз, на волнующееся от легкого ветерка пшеничное поле, что навеяло ему образ ползущей сороконожки. «Однако я еще не утратил способности чувствовать, — отметил он про себя». Не умываясь, чтобы понапрасну не расходовать силы, он прошел в кабинет, и перо его решительно потянулось к бумаге (впрочем, выражение не совсем точное).