Жена Хана
Шрифт:
– Али не готов к бою, он только оправился от травм. Один проигрыш ничего не значит. Порадуем мадам.
– Я сказал нет. Я сам выйду на ринг.
– Ты больше не выходишь.
– Никто не узнает.
Пока дрался старался не смотреть на свою птичку, не поворачиваться к ней и не встречать ее взгляда полного упрека, но не мог, только ее видел. Он говорил, что не станет драться, обещал, что в этот раз не выйдет на ринг. И тем важнее и ценнее стала победа. Хотел, чтоб видела его мощь. Он посвятит эту победу ей и все деньги переведет на
Победа была тяжелой, а противник сильным, коварным и опытным. Несколько раз он заливал лицо Хана кровью и сворачивал ему челюсть. Зал вскакивал, разносились крики, они скандировали его имя, они хлопали и орали, свистели и пищали. Девушки бросались на ограждение и срывали с себя кофты и лифчики.
– Хан, Хаааан, трахни меня! Порви!
– Я буду твоей покорной рабой. Возьми меня!
Но он их даже не видел. На нее смотрел, сидящую на своем кресле и бледную от ужаса. Она одна не испытывала удовольствия от боя. Она одна кусала губы и вскакивала каждый раз, когда противник наносил ему удары.
И он просветил эту победу ей. Разложил противника на полу в глубоком нокауте, так что того выносили с ринга и вокруг бегал врач. А Хан поднял окровавленные руки вверх и заорал:
– Ангаахай!
Никто не понял, что это значит, но все орали следом за ним. Только женщина, сидящая в первом ряду, с ярко красными губами и красивыми раскосыми глазами, резко встала со своего места и покинула ринг. Хан даже не спросил ее имя. Насрать. Сегодня эта высокомерная сучка оставила здесь миллионы.
***
Она заплакала ночью. Во сне. Захлебываясь и цепляясь за одеяло и Хан тут же проснулся, чтобы прижать ее к себе, притянуть на грудь, зарыться сбитыми ладонями в длинные волосы, укачивая ее успокаивая. А она глаза распахнула и его за лицо обхватила обеими руками.
– Пообещай, что больше не станешь драться. Никогда. Поклянись мне, пожалуйста.
Ангаахай так трогательно боялась за него, так дрожала и плакала из-за каждой ссадины, трогала их пальчиками, промывала и по ее щекам катились слезы, а он думал о том, что никто и никогда по нему не плакал. И он становился уязвимым, он таял от этих слез, он жадно их поглощал, осушал губами и вытирал руками.
И ее волосы так пахнут, так благоухают, что его дурманит, завораживает этот запах.
– Улыбнись мне.
– Как я могу улыбаться, когда твое лицо в синяках? Как я могу улыбаться, когда вижу твою грудь в кровоподтеках?
– Так зарабатываются большие деньги.
– К черту деньги! Золото презренный метал и жизнь на него не купишь!
– Ошибаешься, маленькая птичка. Но я хотел бы, чтоб это было правдой.
– Мне страшно, что они убьют тебя…там, на ринге.
– Поверь, меня могут убить где угодно, но только не там.
– Никогда так не говори. Тебя не убьют!
И никто, кроме нее не боялся. Только она могла заплакать о нем, только ее лицо
И он начал верить в существование того самого слова. Нет, он не произнес его вслух. Оно казалось ему ничтожным. Но он теперь представлял, как оно выглядит, у него были голубые глаза, золотые волосы, белая кожа и нежный голос, руки-крылья и сладкие губы. И напоминала ему боль. Щемящую, острую, то яркую, то нежную.
Ангаахай научила его чувствовать, научила ощущать и стать зависимым от этих ощущений. Быть любимым ею. Видеть в ее глазах то, чего никогда не существовала это все равно, что узреть Бога или Дьявола. Все говорят, но никто не видел…а он нашел, он даже держал в своих руках. Его личную религию, своего идола. И он ревностно берег его, прятал от чужих глаз, не позволял трогать руками. Чтобы не разбилось, не поранилось, не исчезло вдруг…Его счастье. Первое счастье в жизни. Невесомое, призрачное, тоненькое, как паутинка.
Хан ощущал эту паутинку кончиком языка на ее губах, страстными выкриками его имени, отражением своего лица в ее глазах.
Но это не умаляло бешеной похоти, адской страсти и постоянного голода. Хан набрасывался на нее, как голодное животное, как одичалый человек, которого долго не кормили, и он готов жрать сырое мясо голыми руками.
А вместо этого целовать ее скулы, шею, плечи, вылизывать каждый миллиметр ее тела.
– Тамерлан…, я приготовила тебе подарок.
– Вижу, чувствую, - со стоном пробираясь горячими ладонями под тонкую ткань платья, сжимая ее спину и представляя, как сейчас овладеет ею. Как вонзится в нее, всматриваясь в голубые бездны, полыхающие тем же огнем, что и он сам.
– Ты не видел…давай ты сначала посмотришь.
– Нееет, сначала я хочу оказаться в тебе.
Какой сочной стала ее грудь, какой упругой, тяжелой. С каждым днем она все красивее, как будто из бутона розы раскрывается аномально прекрасный цветок.
– Я хотела, чтоб ты увидел, Тамерлаааан…
– Ты сама виновата…ты дразнишь меня моим именем.
Распластав под собой и разворачивая спиной к себе, наклоняя вперед, поднимая вверх платье и вбиваясь в ее тело одним толчком.
Изливаться в нее бесконечно долго, а потом валяться на ковре, притянув к себе и не думая ни о чем.
– Пойдем… я покажу тебе свой подарок. Пожалуйста.
– Ты серьезно?
Кивнула и у него сдавило в груди. Ему ничего не дарили. Никто. Никогда.
Более растерянным и смущенным Хан себя не ощущал с детства.
– Закрой глаза.
– Закрыл.
– Не подсматривай!
– Не подсматриваю!
Она вела его за руку, куда-то во двор, затем в сад. Он шел следом и улыбался, как идиот. Пока они куда-то не пришли, и она не прошептала:
– Открывай.
Приподнял веки и остолбенел в вольере резвились тигрята. Два черных и один белый. Они катались клубками возле Эрдэнэ, а та гладила их и весело смеялась.