Жена изменника
Шрифт:
Марта стояла у двери и смотрела на уезжающего Эйзу Роджерса в строгом аккуратном плаще с черно-белым воротником, как у священника. Но оценивающие и жадные взгляды, которые он бросал на хлев и поля Тейлоров, напомнили ей ворону, исследующую задвижку на ящике с зерном. Мать Марты, повивальная бабка, при виде шумной стаи ворон любила приговаривать: «Одна ворона — быть беде; радость ждите, если две; три — родится девочка, а четыре — мальчик». Но ворона, будучи птицей-предсказательницей, частенько оказывалась нахальной воровкой, а коли ей пытались помешать — злобной и агрессивной.
Когда Томас вернулся вечером, они сели рядом во дворе, подальше от любопытных глаз домашних. Марта рассказала ему о приезде Эйзы Роджерса и о его соблазнительном предложении купить предназначенный Томасу
— Такие есть у нас в Англии, — сказал Томас, ткнув гусеницу кончиком башмака и заставив ее свернуться колечком. — Там мы зовем их малиновый коконопряд. Он предвещает раннюю зиму.
Марта кивнула, натянув на колени передник:
— Едва ли зимы в Англии холоднее, чем здесь.
Она повернула голову и стала смотреть на профиль Томаса и опущенные книзу уголки его губ.
— Да уж, зимы тут суровые, ничего не скажешь. Но на севере Англии... — Он остановился и посмотрел на звезды, проступающие на восточном небосклоне. — Самый страшный холод — когда ветер дует с шотландских болот. — Опершись о локти, он откинулся назад и глядел на полосу света, уходящую от Полярной звезды к северному горизонту. — Однажды зимой во время войны самая большая река Шотландии замерзла так, что двадцать тысяч шотландцев смогли перейти ее и сразиться с парламентом. Это были самые сильные воины, каких мне доводилось встречать, но почти четверть из них замерзла насмерть. Я выжил только потому, что забирался внутрь лошадиных трупов. А лошадей я убивал для своего пропитания.
— Тогда, может, сделаем себе дом внутри молочной коровы? — предложила Марта, пытаясь заставить Томаса улыбнуться, но тот посмотрел на нее серьезно, хотя глаза его были едва различимы в тени выступающих надбровных дуг.
Он взял руку Марты и осторожно стал сжимать ее между ладонями, как мнут глину.
— Марта, меня одолеть не так-то просто, и ты должна знать, что если уж дело до этого дойдет, то я пойду на все, чтобы защитить тех, кто мне дорог.
Марте было хорошо известно, насколько Томас силен, и она понимала, что так оно и будет. Иногда, словно в бредовом сне, ей представлялось, на что он был способен на поле боя, но все же сколько может продержаться один, пусть очень сильный, человек против людей констебля, если те явятся с приказом о его аресте? Они так и не сказали друг другу, что, выходя за него замуж, Марта делает арест Томаса более вероятным. Семейная жизнь, ее живот, в котором рос бы их будущий ребенок, притупили бы у него чувство осторожности, да и, любя Марту, он никогда бы ее не покинул. Уж в этом-то она была уверена.
Если бы все конфликты могли решаться не с оружием в руках на поле брани, а на поле тимофеевки с косой! Тогда, думала она, у каждого человека была бы надежная крыша над головой и брюхо, набитое пирогами, и герои лежали бы у рядов скошенных сорняков и чертополоха на теплой летней земле, не пав от мучительной смерти, а наслаждаясь приятным отдыхом после тяжелой работы. Но такова уж природа мужчин, они непременно должны сражаться, разворотив под собою всю землю, а после еще и стянув звездный занавес с небес.
— Расскажи мне, — попросила Марта, — расскажи мне обо всем, и тогда мы похороним Томаса Моргана, чтобы мог жить Томас Кэрриер.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Вот что поведал мне Томас Морган Кэрриер по прозванию Валлиец, который доверил мне свою историю от начала и до конца, и что записано моею рукою по одним лишь его воспоминаниям. Преданная
Я родился в Кармартеншире в морозную зиму 1626 года. Мой отец, проходя в излучине реки Тауи, услышал голос духа, предвестника несчастья, звучавший из-под снега и льда: «Моя жена, о моя жена!» — и сразу понял, что моя мать, которая как раз тогда мучилась в родах, умрет. Маленький и слабый, я жил без имени, пока мне не исполнилось четыре месяца и пока земля не оттаяла настолько, что можно было похоронить тело моей матери. Земля, на которую я впервые ступил, была скудной и каменистой, верхнего слоя почвы едва хватаю, чтобы наполнить горсть. Но отец был хорошим хозяином и потому приносил с морского берега песок и смешивал его с птичьим пометом и навозом. На этом он выращивал ячмень и овес для своих сыновей и дочерей, а также корм для коров. Мы обменивали овец и молочный скот на ярмарках в долинах, получая взамен зерно и овечью шерсть из Тремейна. А валлийская материя, которую ткали из этой шерсти мои сестры, могла удержать на плаву человека в заливе Кардиган, такой она была плотной. Наш старый дом, или хендр, как его до сих пор называют, был небольшой, но удобный. На окне стояла арфа, хотя никто из нас не умел на ней играть, кроме матери, но считалось, что валлиец без арфы — что человек без души.
Зимой мы каждую ночь ложились поближе к тлеющему куску торфа, а днем стегали скот, чтобы он не замерз во сне. Но когда наступала весна, мы с братом отправлялись на южные пастбища и жили в хафорде — летнем домике из валунов с соломенной крышей. Там мы оставались до наступления морозов, оберегая телят от волков и гоняясь друг за дружкой по горам над Ллангадоком. Я вырос, глотая пыль из-под ног брата, ибо, хотя я и был намного выше ростом, никогда не мог его перегнать. Так мы и жили, пока брат мой не умер. У него разорвалось сердце в конце большого забега, когда соревновались Кармартен и Кидвелли. Дистанция же составляла более десяти миль. Мне тогда было почти четырнадцать лет, и в одну могилу с братом легла и моя любовь к жизни, будто солнечный луч в глубокий колодец.
Я прожил ту зиму, во всем повинуясь отцу, пока не наступила мартовская оттепель. Отец дал мне мешок с шерстяной материей, чтобы отнести в Суонси и обменять на оловянную посуду. Два дня и две ночи я шел то в тумане, то навстречу шквальному ветру, а когда начинался дождь, даже не поднимал воротник — в такой я пребывал печали. У валлийцев есть легенда о чудовище по имени Афанг, который больше любит вкус плоти, чем сладкого пирога. Он живет в болотах и низинах, пожирая людей и скот. И вместе с плотью он съедает и всю душу своей жертвы. Так, идя к морю вниз по реке Трух, я думал, что оставаться в отцовском доме значит для меня распрощаться со своею душою.
Когда мешок с тканью погрузили на торговый корабль, я поднялся следом, заплатив за проезд этой самой тканью и тем, что подрядился смолить и драить палубу. Трехмачтовое судно, груженное углем и железом, направлялось в Карнарвон и шло вдоль берега вокруг мыса Сент-Дейвидс-Хед в Ньюпорт и Кардиган, не заходя в Ирландское море. Ночами я спал на палубе, ибо в нижних помещениях не мог находиться из-за своего роста. Но пронизывающий холод наверху не шел ни в какое сравнение со зловонием, исходившим от гниющей шерстяной одежды на бледных, съедаемых червями матросах, коротавших время в трюме. День и ночь мы следили за ирландской тридцативесельной галерой с прямым парусным снаряжением. Это был пиратский корабль с неглубокой осадкой, вышедший из Дублина, всего в семидесяти морских милях к западу, и он бы нас захватил, если бы не сильный ветер. Во время шторма, когда ветер выл, как собаки в преисподней, а волны разбивались о самые верхние доски бортов, мы обогнули остров Бардси. Людей срывало с палубы, и они мотались среди волн, как пробки в чудовищном чане с элем. На третий день небо просветлело, и я увидел серые стены Карнарвонского замка, издали похожего на скорчившегося великана.