Жена изменника
Шрифт:
Женщина, державшая пекарню, была валлийкой и любила поболтать. Хотя она почти не смотрела в мою сторону, мое молчание она воспринимала как повод заполнить его бесконечными рассказами о городских происшествиях. Тогдашний Лондон превратился в двухголовое существо, которое пыталось идти сразу по двум разным дорогам. Одна голова — это парламент, возглавляемый плаченными пуританами, чьи проповедники, не имеющие духовного сана, брали себе имена вроде Славься Боже Голодных. Эти самые пуритане разбивали золоченые алтари, считая их атрибутами идолопоклонства, а на их месте ставили грубо сколоченные деревянные столы для просфор.
Однажды ранним июньским утром, когда начался отлив и от мокрых камней несло запахом выгребных ям, меня пинком разбудил портовый стражник и велел идти на конюшни, чтобы помочь навесить дверь.
Было совсем рано, и туман еще не развеялся на Шотландском дворе, но в каждом дверном проеме стояли работники и подмастерья, ждавшие, как оказалось, именно меня. Тут же толпились каменщики, носильщики и кузнецы, ухмыляясь в кулак и тыча в меня пальцем. Даже хозяин пивного погреба поднялся с постели. Из дома, где жили носильщики, расположенного у наружной стены, выскочили мальчишка и двое дозорных и бегом последовали за мной по Уайтхолл-роуд, а за ними толпой шли рабочие.
К западу от Уайтхолл-стрит располагался конногвардейский двор, с трех сторон обнесенный конюшнями. Там стояли шесть или семь гвардейцев в синих мундирах и коротких штанах, а с ними косоглазый дурачок с повязанным вокруг шеи поводком. Он был огромного роста, но лицом сущее дитя. Какой-то гвардеец, увидев толпу, подошел ко мне. В одной руке у него были узда и удила, а в другой короткий хлыст.
Расхохотавшись, он обратился к приятелям:
— Теперь, посмотрев на валлийца, я поднимаю ставку. Десять шиллингов, если мой дурак переплюнет вашего.
Он остановился совсем рядом со мною и, подняв узду, сказал:
— Ну, давай, коняга, наклони голову и возьми это в зубы. Клянусь, если будешь бежать быстро, я лишь чуть-чуть пощекочу тебе шею хлыстом. Выиграешь — получишь шиллинг.
Он поглядел на меня, склонив голову набок, и, когда я не двинулся с места, неуверенно улыбнулся:
— Ну-ну, возьми удила, а потом поможешь мне тебя оседлать.
Опустив уздечку, гвардеец тяжело вздохнул, давая понять, как его утомило мое молчание, а после хлестнул меня, так что на груди остался след.
— Да, — протянул он, — этого, похоже, придется выхолостить.
Он собрался стегнуть меня по бедру, но я схватил его за пальцы и так сжал, что они затрещали. Потом поднял его и подвесил за мундир на большой крюк, торчавший из стены конюшни. Двое его людей в кирасах, вооруженные саблями, набросились на меня, но я уложил их на месте, и они валялись, как выброшенная на берег рыба. Вдруг раздался громкий воинственный голос: «Прекратить безобразие/» — и крепкий человек средних лет, с красным обветренным лицом,
— Так-так, — угрожающе заговорил крепыш, наседая на меня, — откуда ты такой взялся? Почему бьешь моих людей? Я капитан Ллвевелин, и я насажу на пику твою башку, прежде чем ты успеешь дочитать молитву. Отвечай немедля!
Услышав его доброе валлийское имя, я передал капитану письмо от капрала Джоунса и стал ждать, пока он его не прочтет. После нескольких возгласов удивления капитан обнял меня, как обнимают пропавшего и вновь обретенного сына, и в тот же день меня приняли в Королевскую гвардию.
Все лето я учился пользоваться пикой и мушкетом. Затем мне выдали латный воротник, нагрудник и шлем, а в руки дали пику длиной двадцать футов, на пять футов больше, чем у других часовых, так что я производил изрядное впечатление на обитателей Уайтхолла. Я стоял в карауле у дворцовых ворот, в том месте, где больше всего проезжало карет. На мне был красный мундир и сапоги, сделанные специально таким образом, чтобы мой рост превзошел семь футов. Мужчины и многие женщины специально приходили вечером к Королевским воротам, чтобы поглазеть на меня.
Однажды во время королевского праздника в конце лета, мне было назначено стоять на лестнице пиршественного зала Бэнкетинг-Холл рядом с гвардейцем из Корнуолла, который сам был семи футов роста. Мы с ним стояли в паре по обе стороны северного входа, а между нами проходили важные дамы и господа. Вскоре перед нами появился и сам король. Он был человек невысокий, не более пяти с половиною футов, с грустными глазами и запинающимся языком. Мы ему понравились, и он разглядывал нас с гордостью. Королева подошла следом и собственноручно повязала на наши нагрудники две ленточки — красную и золотую. После этого случая, когда король собирался в Уайтхолл на пиршество или собачью травлю, а бывало, и для аудиенции с важными персонами в своих личных покоях, у входа всегда стояли я и гвардеец из Корнуолла.
Мы стояли в карауле под потолками, расписанными мужскими и женскими фигурами, нагими, как новорожденные младенцы, а вокруг были серебристые гобелены и позолоченная лепнина. Делом королевских оружейников было следить за нашими кирасами и шлемами, чтобы они не потемнели. Мы держали одинаковые пики из лучшего ясеня, на них красовались ленточки бывших в фаворе придворных дам, которые любили прогуливаться неподалеку от нас, как кошки у амбара, подмигивая нам и жестикулируя, так чтобы мы их заметили, и соревновались друг с другом за наш взгляд или обнадеживающую улыбку.
В октябре случилось восстание в католической Ирландии. Нам говорили, что британских поселенцев вырезают тысячами. Лондонцы называли эту резню «восстанием королевы», ибо именно ее обвиняли в поддержке папистов и открытом противоборстве. На улицах пролилась кровь, и волнения дошли даже до Вестминстер-Холла. Горожане боялись, что король тоже тайный католик и может вернуть в протестантскую Англию памятные всем ужасы инквизиции. Королевскую гвардию призвали успокоить народ и навести в городе порядок.