Жена, любовница и прочие загогулины
Шрифт:
– Ничего, мне на сегодня и этих мест достаточно. Я долго ждала, а теперь хочу быть счастлива – прямо сейчас!
Договаривая последние слова повышенным от нетерпения тоном, она стала быстрыми пальцами стягивать с Чуба одежду. Затем несколькими ловкими движениями, точно фокусник, скинула с себя свадебное платье, бросилась на супруга, пока слабо представлявшего себя в зависимой роли, – и жадно прильнула губами к его губам.
Переходного момента он не уловил. Просто обнаружил себя лежащим сверху: он раскачивался на Марии спокойно и ритмично, как будто её горячее тело превратилось в лодку, ласково подбрасывавшую Чуба на морских волнах. И ему было уже всё равно, куда плыть. Главное, чтобы подальше от берега и чтобы не возвращаться в своё прежнее сознание.
Среди упомянутого равномерного колыхания он ощутил себя – как-то вдруг и безвозвратно –
Глава шестая
– Жить – хорошо!
– А хорошо жить ещё лучше!
(Художественный фильм «КАВКАЗСКАЯ ПЛЕННИЦА»)
– У всех куча глюков, и с ними надо жить!
(Мультипликационный фильм «Масяня»).
Полагавшиеся на свадьбу три дня отгулов пролетели незаметно, и Чуб снова вышел на работу.
Само собой, он, как и все нормальные люди, предпочёл бы сидеть в костюме где-нибудь в офисе и создавать видимость трудовой деятельности, а не вкалывать на заводе. Но подобная перспектива могла улыбнуться Чубу разве только в удачливом сне. А потому мечтать о ней не имело смысла. Есть вещи, с которыми человеку приходится смиряться; впрочем, при достаточной обвычке – без особенных затрат ума и нервов.
Трудовой процесс на консервном заводе даже описывать не стоит, поскольку нет в нём ничего увлекательного, лишь монотонное махание деревянной лопатой да настойчивый дух медленно подгнивавших в воде яблок. Всё, что связано с каждодневной борьбой за существование, не могло представляться ему иначе, нежели в утомительном, муторном и нежелательном ключе – не в том смысле, что существование каждого человека должно стремиться к скорейшему пределу, а в том, что лучше бы оно продолжалось без приложения усилий. Однако Чубу приходилось упомянутые усилия прилагать, иных возможностей ему жизнь не предоставила. Обыкновенное дело: не рад хрен тёрке, да всё равно по ней боками пляшет.
Каждый пробавляется в меру своих способностей; Чуб сознавал, что так было и будет продолжаться ещё многие десятилетия – до тех пор пока людей не заменят механизмами, не знающими скуки, не требующими зарплаты и прочих излишеств. Но подобное наступит нескоро, может быть, вообще не здесь, а в каком-нибудь параллельном времени, недоступном ощущениям обыкновенного человека. Или как минимум при коммунизме, который большинство трудящихся считает теперь недостижимой фантазией и глупостью.
Чуб не ощущал в себе тяги к приобретению каких-либо постоянных привычек и умений. Тем не менее к трудовым будням на заводе он в постепенном приближении притерпелся. Умориться на такой работе было довольно трудно, зато время теперь текло не бесцельно и приносило денежное содержание – пусть не настолько большое, как хотелось бы, однако вполне удовлетворительное в плане пропитания и прочих неотложных потребностей. Это худо-бедно устраивало и Чуба, и его предков, и окружающую общественную массу, не желающую кормить никого бесплатным образом. Трудиться с душой Чуб отродясь не умел, отчего старался по возможности не насиловать себя чрезмерным энтузиазмом. С другой стороны, работать дуром, без проблесков смысла, ему было не привыкать, особенно после армейской службы. Не любил Чуб – как это заведено у некоторых умников – сомневаться в том, что он находится в правильное время и в правильном месте. А мысли о возможности каких-либо вероятностей и улучшений, касающихся его вялотекущей персоны, приходили к Чубу довольно редко и не очень настойчиво, бороться с ними не составляло никакого труда.
Порой, подгоняя яблоки в воде размеренными движениями деревянной лопаты, Чуб совершенно забывал о времени: вспоминал разные эпизоды из свого прошлого, размышлял о малозначащих сиюминутных пустяках или придумывал эротические приключения, которые ему хотелось бы, чтобы с ним произошли – и рабочие смены пролетали незаметно.
Дома обстояние
Все члены семьи были настроены на долгую обыкновенную жизнь, какой желает для себя практически любой человек, если только он не вознамерился выпростаться далеко за рамки нормальности. И, хотя придурков сейчас на свете немало, однако он, Николай Чубарь, более привыкший, чтоб его звали Чубом, в сумме с молодой женой и ещё, слава богу, не докатившимися до полного маразма родителями ни о каких приключениях для себя мечтать не собирались, а существовали тихо, как полагается мыслящим организмам гордой казачьей национальности: не ввязывались в митинги и демонстрации, не участвовали в политических движениях и забастовках, и лишь изредка обсуждали телевизионные новости, да по вечерам, за ужином, высказывали друг другу недовольство экономикой, правительством и общим мироустройством. Впрочем, до рукоприкладства и психических выворотов, как в некоторых семьях, у них никогда не доходило.
С Марией Чуб держался сурово, как полагается главе семьи (предков не брал в расчёт, а заботился о будущем, в котором жена останется единственным весомым фактором в его подчинении). Кого-кого, а себя он вовсе не относил к категории мужей, способных нестись сломя голову через край света, дабы выполнить мельчайшее желание супруги, услужить ей и распахнуть двери для новых удовольствий или ещё каких-нибудь фантазий прихотливого женского разума. Разумеется, Машка не переставала мечтать о счастье, как все представительницы бабьего пола. Порой, взглянув на неё, Чуб в очередной раз понимал: снова-здорово – мечтает. Ему-то самому если и блазнились некоторые нежные материи, то уж во всяком случае он не стремился забуриваться глубоко в чувствительность и разное такое, не самообманывался, разводя умонепостижимые турусы, а довольствовался исключительно поверхностным скольжением среди умиротворяющих обстоятельств.
Само собой, Чубу не виделось ничего изумительного в том, что Машка, имея представление о мужской гордости, старалась не перечить ему даже по пустякам.
Дни, подобно звеньям цепи, тянули друг друга из будущего в прошлое буднично и сдержанно – даже можно сказать, малопримечательно. О такой жизни не сочиняют народных легенд, не пишут газетных очерков и не снимают телевизионных сериалов. Но если смотреть незамутнённым оком, дела Чуба обстояли подходяще. Не сказать, что он достиг всех благоприятностей, которых издавна желал, однако же добрался до равновесной точки (иными словами, достиг Чуб немногого, но для человека, который отродясь не стремился выразить себя в чём-либо конкретном, это можно было считать довольно неплохим результатом). Оттого его самобытие густело и ширилось, наливаясь тёплой тяжестью полурастительного укоренения в знакомой почве с жирно очерченными бессомненными границами. Вот как оно может обернуться: ищешь одно, а находишь другое; и если ничего не ищешь, всё равно можешь найти, да ещё нечто куда более крепкое и надёжное, чем если бы искал.
Мираж грядущих лет не манил Чуба разноцветным переплетением затейливых узоров: более-менее ровная линия, которую он спокойным умом представлял позади себя, вполне устраивала его и в дальнейшем. Если она не оборвётся и не завяжется узлом, то пускай себе дорисовывается тихоструйным образом, без перегибов и разрывов. Как можно дольше, до самой старости.
Впрочем, порой случались мечты. Однако не слишком загогулистые. Хотелось, например, поехать на море – туда, где земля встречается с водой, а люди – с солнцем. Смутно представлялось, как они вдвоём с Машкой лежали бы на берегу, обнявшись да изредка переворачиваясь с боку на бок ради равномерного загара. Прислушивались бы к плеску волн с закрытыми глазами, вдыхая солёный воздух. Ещё, конечно, ели бы шашлык и чебуреки, и шаурму, запивая вином или чем там ещё запивают шашлык и чебуреки, и шаурму на курортах… Ни Чубу, ни Машке пока не доводилось бывать на море, да и неизвестно, доведётся ли, но ничего, мечтать не вредно. Может удастся когда-нибудь собрать денег, всё-таки целая жизнь впереди.