Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

Каушутов Ата

— Я к тебе по делу, Махтумкули-ага, — наконец-то начал рябой. — Хан-ага попросил найти тебя. Уши хана ждут хорошей песни.

«Отвалились бы они у него», — подумал бахши, а вслух сказал:

— Ёлбарс-батыр, я тронут вниманием Курбанмамед-сердара. Петь ему — большая честь для любого бахши, и я бы с радостью поехал, но…

— Никаких «но», — отрезал рябой и, оттолкнув чайник, всем своим видом заявил, что разговор окончен.

— Понимаю, только…

— Смотри, не пришлось бы раскаиваться.

Потом не говори, что тебя не предупреждали.

Дело принимало крутой оборот. Бахши знал, что гнев и коварство хана — это не шутка.

— Ёлбарс-батыр, я без гиджакиста не бахши, ты же знаешь.

— А где этот… Ну как его… Гиджакист твой? — в рокочущем голосе рябого появились гневные нотки. — Или он с потрохами продался большевикам?

— Вчера у Сапара умер брат, — тихим, упавшим голосом проговорил бахши.

— Хан ждёт тебя, — пропустив мимо ушей слова собеседника, стоял на своём Ёлбарс.

— Мы мусульмане, яшули. Песня и смерть не должны быть рядом.

— Ты поедешь в Дамлы…

— Я поговорю с Сапаром.

Чувал-бахши был человеком, многое повидавшим на своём веку. Он решил не перечить рябому, а выиграть время. Во что бы то ни стало нужно выпроводить незваных гостей, посоветоваться кое с кем в Ильялы и уж потом принимать окончательное решение.

— Я не могу здесь задерживаться, — после долгого молчания сказал рябой. — но ты, бахши, помни: хан не любит ослушников.

— Ватыр, передай хану, что я спою ему. Обязательно спою…

Ёлбарс-рябой неторопливо стал перетягивать лицо платком. Берды-шакал, весь вечер хранивший подобострастное молчание, засуетился, вскочил, стал бегать вокруг рябого, тряся лохмотьями своего нищенского одеяния.

Бахши вышел за порог проводить «гостей». Тьма стояла кромешная, моросил мелкий, нудный дождь.

— О том, что я был у тебя, никому не слова, — садясь на коня, сказал вполголоса рябой. — А сболтнёшь… Вместе с языком оттяпаю голову…

Всадники растворились в сыром, липком мраке ненастной ночи.

Ёлбарс-рябой своим приездом словно бросил камень в хауз: взбаламутил чистую воду. Проводив «гостей», бахши вернулся в дом. Уронив голову в ладони, погрузился в размышления. Он пытался разобраться в происходящем. С точки зрения народного обычая бахши был прав. В то время, когда у Сапара-гиджакиста траур, он не должен петь. Горе близкого — и его горе. Но разве Джунаид-хан посчитается с обычаем? Разве способен он понять всё то, что творится сейчас на душе у бахши?

Кто-то из домашних тихо вошёл в комнату и поставил перед ним еду.

— Унесите! Унесите сейчас же! — закричал вдруг Чувал-бахши.

Кажется, он впервые в жизни повысил голос на близких; он понял вдруг, что, отказавшись ехать с рябым, он, в сущности, собственной рукой

подписал себе смертный приговор. И не только себе, Джунаид не пощадит ни его стариков, ни детей.

Бахши почудилось, что под кошмой, на которой он сидел, что-то шевельнулось. «Змея!» — молнией пронеслось в мозгу. Он вскочил, отпрянул в сторону, но тут же понял, что в доме, да ещё в это время года, никакой змеи быть не может. Однако сесть на прежнее место не решился, а, нахлобучив до самых бровей папаху, поспешно вышел на улицу.

Сырая, тёмная ночь приняла его в свои цепкие, холодные объятия. Не видя ничего, бахши шагал наугад, но дорога ему была хорошо знакома, и поэтому он вскоре оказался у цели.

В доме Сапара-гиджакиста чуть теплился огонёк самодельной керосиновой лампы. Вокруг неё в глубоком, печальном молчании сидели несколько мужчин. В неверном, слабом свете бахши не разобрал их лиц и, кроме хозяина, никого не узнал.

Но вошедшего узнали все. Сапар, сообразив мгновенно, что бахши наведался неспроста, поднялся ему-навстречу:

— Проходи, бахши-ага…

Другие тоже привстали, потеснились, пропуская гостя в глубину комнаты на почётное место.

Бахши молча опустился на кошму, сели и все остальные.

— Люди, вы знаете, что в жизни мне ничего не давалось легко, — сказал он. — Всё, что есть у меня, — и землю, и воду — я приобрёл честным трудом. Вот этими руками. И не сегодня-завтра я могу лишиться всего этого. Даже жизни. Зовёт к себе Джунаид. Как быть?

Сидевший справа от него пожилой человек с густыми кустистыми бровями сдвинул на лоб папаху, почесал затылок и заговорил глухим простуженным басом:

— От своей судьбы, конечно, не уйдёшь, бахши. Но наша судьба в наших руках. Твой голос нужен людям, и мы защитим тебя. Нужно сообща искать выход. Сапар, а не знаешь ли ты кого-нибудь в округе, кто хотя бы чуть-чуть играл на гиджаке?

— Знаю, — задумчиво проговорил Сапар, который сидел у потухшего очага и что-то чертил прутиком на синевато-сизой саксаульной золе. Все обернулись в его сторону.

— Кто он?

— Я!

— Не-ет, — возразил аксакал. — Нужен человек, который смог бы поехать с бахши.

— Я и поеду.

— Но ведь у тебя, Сапар, такое…

— Умершего не воскресить, — голос Сапара зазвучал твёрдо, уверенно. — Лучший памятник усопшим — борьба живых за жизнь. Я не оставлю тебя, Махтумкули-ага, в беде. Я хоть сейчас готов в путь.

Он обвёл взглядом всех сидящих:

— А в случае чего — наши люди отомстят Джунаиду за нас.

— Спасибо, спасибо тебе, Сапар-джан… — прерывающимся голосом сказал Чувал-бахши.

Мглистым, сырым утром следующего дня Чувал-бахши и Сапар, оседлав лошадей, двинулись в путь. Но не в Дамлы, а в Ильялы.