Женщина на коленях

KOSHKAWEN

Я нашел ее. Нашел и остановился за несколько метров, судорожно сжимая в руке стебли цветов. Странная стояла у одной из могил, стащив с головы косынку, отчего ее волосы длиной до плеч мгновенно пропитались дождевой водой, а ветер разносил пряди в стороны, каждый раз норовя ударить ими же по лицу. Она смотрела на каменную плиту перед собой, не шевелясь, казалось, не дыша. Воздух шумно вырвался из моей груди, когда женщина

опустилась на колени перед куском темного гранита, аккуратно оставляя у его основания два жалких цветка, которые, несмотря на всю заботу о них, промокли и увяли. Но теперь Странной это было неважно. Она касалась руками памятника, проводя подушечками пальцев по табличке и фотографии, опускала голову, зарывалась пальцами в мокрую землю, казалось, желая слиться с ней, остаться здесь навсегда.

На фото ребенок, по годам, выгравированным на камне, проживший три года. Слишком безжалостна была та секунда, в которую я понял, что передо мной его мать, которая тихо плачет, почти про себя, ласкает руками пожелтевшее от времени фото. Что-то шепчет, едва шевеля губами, будто перед ней кто-то живой. Гладит камень, как могла бы гладить по голове собственного сына. Живет в эти минуты в другой жизни. В той, в которой ее никогда не было и которой у нее никогда уже не будет.

Уже не я руководил собой, а какой-то импульс побудил меня подойти ближе, остановиться рядом с ней, открыть зонт и закрыть ее и ее ребенка от безжалостных струй дождя. Она замерла на мгновенье, стихла, как будто прислушиваясь к вторжению в ее тихую траурную обитель. Так и не поднявшись с колен, она подняла ко мне лицо, вглядываясь в кусок черной материи, что заслонила над ней дождливое небо. Не произнеся и слова, я положил свой дорогой букет рядом с невзрачными гвоздиками. Шум дождя навевал воспоминания, каждому свои, но боль человека, сидящего у холодного камня у моих ног, ощущалась почти физически.

— Ты представляешь, кто-то убивает еще не родившихся детей, — тихо произносит Странная, нарушая тишину и прерывая забвенный шепот дождя. — А я своего забыть не могу… Каждую ночь слышу, как он плачет, как зовет меня, а я все не иду, не с ним пока…

Она снова стихла, коснувшись ладонью нежных розовых бутонов, затем в который раз пробежалась пальцами по гладкой поверхности памятника. Я протянул ладонь и смел несколько желтых листьев с куска гранита, коснувшись его рукой, замер на секунду.

Господи,

сколько же в нем жизни… Ее жизни.

Все, чем жила эта молодая женщина погребено здесь, засеяно травой и перекрыто этим мощным камнем. Она тоже здесь: ее душа, сердце, разум — все осталось здесь несколько лет назад, и только бренное тело мается в этой жизни, существует, пытается выжить.

— Здесь лежит мой трехлетний Ванечка, навечно оставшийся в этом возрасте, — шепчет она, казалось, пересказывая эту историю сама себе уже в тысячный раз. — Все помню из его жизни: от первых признаков моего токсикоза и до его последнего глотка воздуха. Машина сбила его восемь лет назад. Позже мы с ним в больнице выдержали такое, что рассказать кому-то — не поверят. Он лежал тогда в проводах и трубках, доживая последние минутки своей короткой жизни, а я смотрела на него и отсчитывала секунды до тех пор, когда умру вместе с ним. Нас обоих не стало к утру третьего дня после дорожно-транспортного происшествия, за которое до сих пор никто не в ответе. Мой мальчик умер ночью, забывшись в своем болезненном сне. Боясь поднять шум, я аккуратно переложила его с кроватки к себе на колени и сидела, прижимая к груди, тихо-тихо как мышка. А утром врачи еще долго не могли вырвать тело сына из моих рук. Как обезумевшая я вцепилась в плечи погибшего ребенка, не признавая, что это конец, не желая даже слышать о разлуке. Тот, кто вынес смертный приговор моему сыну по прежнему ходит по этой земле на воле, ездит на шикарных машинах, даже прав не лишен… Сукин сын. Но всегда, когда вижу его, подхожу, останавливаюсь напротив и просто смотрю в его звериные глаза. И каждый раз хочу увидеть в них совесть… Но не вижу. Хотя, моего сына это не вернет уже.

Она говорила, а в моей голове постепенно складывался пазл: к тому жилистому мужику, моему соседу на черном «мерине», Странная подошла не за монеткой, а за совестью. Со всей ли свойственной ему совестью и состраданием он ударил ее по лицу? Ей не больно. Он давно ее убил. Еще восемь лет назад…

— Поехали отсюда, Ань, — моя ладонь легла на ее худое плечо, сжимая, как могла бы сжимать рука близкого человека, которого у нее не было. — Ливень идет. Завтра вернемся и заплатим сторожу, чтобы оградку здесь поставил, следил за могилой. А ты… Тебе жить надо, ты не могила. Ты мать.