Женщина, потерявшая себя
Шрифт:
В тот же вечер она появилась в «Маниле — Гонконг». И потом всю неделю приходила туда каждый день — Пако легко угадывал ее присутствие, даже оставаясь спиной к публике: она всегда была там, где шумели больше всего. Время от времени она танцевала, бродила меж столиков, смеялась и громко разговаривала, но стоило ему повернуться лицом к залу, его глаза неизменно встречали ее взгляд. Он улыбался и смотрел сквозь нее.
Сеньора не показывалась. Пако слышал, что она заболела и никого не принимает — трагическая гибель подруг потрясла ее. Он ни разу не навестил ее, даже не позвонил. Он чувствовал, что и сам заболел от яростного желания заключить ее дочь в объятия, но в полусне-полубреду, наполненном уплывающими видениями, женщина, которую он преследовал, была о двух лицах, и, хотя Пако из последних сил пытался догнать ее, он в то же время страшился минуты, когда она остановится и повернется к нему своим вторым лицом.
Спустя неделю его оркестр начал играть в «Шанхайском бульваре», и Конни была там, когда один молодой человек застрелил другого, потому что оба хотели сидеть на одном и том же месте. В тот вечер, еще задолго до убийства, атмосфера
Пако дотащил девушку до кухни и там, поставив на ноги, тряс до тех пор, пока она не перестала визжать. Неожиданно она покачнулась, и ее вырвало. Он заставил ее выпить воды. Она бросилась к нему на грудь и разразилась рыданиями. Он снял с себя пиджак и набросил ей на плечи, потом повел ее к машине. С неба падал мелкий дождик, замутнявший лунный свет. Он вел машину по мокрым улицам, одной рукой крутя баранку, а другой прижимая девушку к груди, пока она не выплакалась. Потом он затормозил, заставил Конни вытереть лицо и дал ей сигарету. Они курили, отодвинувшись друг от друга: им обоим было немного стыдно. Ему было стыдно за свою злость и ее детский страх, ей было неловко, потому что он проявил к ней нежность. Потом она выбросила сигарету и снова прильнула к его груди, а он обнял ее одной рукой и прижался губами к ее волосам. Когда она подняла к нему лицо, он поцеловал ее мокрые глаза, нос, дрожащие губы. Свободной рукой он включил мотор, а она спросила, куда они направляются. Он ответил, что его отель совсем недалеко, всего в нескольких кварталах; она обняла его обеими руками, и он почувствовал, как шевелятся губы, прижавшиеся к его шее. Машина неслась по затихшим улицам. Но когда они подъехали к отелю, она еще теснее приникла к нему и отказалась выйти из машины. Усталость поборола в нем желание, и он согласился отвезти ее домой, но она попросила сначала заехать в китайский квартал.
Они ехали через трущобы, где жили манильские китайцы: мокрые стены, мокрый булыжник, горбатые мостики, переброшенные через зловонные канавы, убогие домишки, ронявшие капли дождя на узкие извилистые улочки, а по бокам вырисовывались неровные ряды крыш и стреловидные силуэты пагод, Мокнувших в дождливом свете луны. В какой-то лавчонке — она долго колотила в ставни, пока хозяин не открыл дверь, — Конни купила куклу, объяснив Пако, что кукла нужна ей для благодарственного подношения. Она уверенно указывала дорогу в лабиринте улочек, и наконец они добрались до маленькой площади, которую с трех сторон замыкали какие-то дома, а с четвертой — заросший водяными лилиями грязный канал с переброшенным через него деревянным мостиком. По этому мостику они и вышли на площадь. Она велела ему остановиться у среднего здания каменного строения с балюстрадой, к которой с улицы вели три ступеньки — на верхней лежали два каменных льва. Пако понял, что это храм. В открытой двери, укрывшись от дождя, сидел старый китаец с редкой бороденкой и курил длинную трубку, а в темноте за его спиной мигали свечи. Конни, взяв куклу, вышла из машины — она не позволила Пако сопровождать ее, — взбежала по ступенькам, кивнула старому китайцу и скрылась во мраке. Когда она минут через десять вернулась, куклы у нее уже не было. Она ничего не объяснила, а он не спрашивал. Он довез Конни до ее дома, и, прощаясь, она сказала, что он может ехать в отель на ее машине, а утром она пришлет за ней кого-нибудь.
На следующий вечер она не появилась в клубе, и он вспомнил, что, расставаясь с ним накануне, она сказала «прощай», а не «до свидания», но тогда он был слишком утомлен от всех ночных переживаний и не обратил на это внимание. Он вспомнил, как двигались ее губы, когда она произносила это слово, и как резко она повернулась потом, а он сидел и бездумно глядел поверх руля. Он вспоминал, как в лунном свете в ее глазах блестели слезы, как влажный ветер шевелил ее волосы, с какой нежностью она держала в руках куклу и какое глубокое умиротворение было на ее лице, когда она вышла из храма. Он вспомнил, как она прижималась губами к его шее, когда они ехали к отелю, и понял, что все это время она страстно молилась: то, что он тогда принял за поцелуи, было молитвой. Его больше не мучило любопытство, и он уже забыл свое отвращение и злость, он сознавал только, что его несет какой-то мощный поток и ему надо бороться с течением, что это не он должен стремиться к ней, а она — к нему, потому что силы притяжения так же неумолимо влекут ее, как и его, и в конце концов эти силы притянут Конни к нему.
И когда однажды ночью, две недели спустя, он, выйдя из клуба, увидел ее желтую машину и ее лицо за стеклом дверцы, мир вокруг медленно поплыл, разноголосица покидавших клуб полуночников
В той же лавочке она опять купила куклу, потом машина подъехала к храму, и Конни прошла внутрь; после минутного колебания он последовал за ней. Старый китаец взглянул на него исподлобья, но не остановил. Он прошел по длинному темному коридору и оказался в похожей на пещеру комнате. Пол был покрыт соломенными циновками, перед статуей бога войны горели оплывшие свечи и дымились курительные палочки. Конни нигде не было видно, но человек, выросший в Гонконге, знает, как устроен китайский храм; он начал обходить боковые ниши и скоро в одной из них нашел Конни — она стояла перед освещенным свечами алтарем. Когда он вошел, она не обернулась. Маленькое помещение было наполнено запахом воска и курительных палочек. Он встал за спиной Конни и посмотрел на божка — старый толстый божок с отвисшей грудью, лысый и большеухий, сидел, как Будда, и поглядывал на него с хитрецой, два пупка на его огромном животе подмигивали так же хитро. Конни положила куклу на колени божку, повернулась и пошла прочь. Пако отстранился, чтобы не прикоснуться к ней, почувствовав неожиданную злость. Ее слабая улыбка подтвердила, что она поняла его состояние.
Они сели в машину, но поехали не сразу. Теплый лунный свет казался прохладным после пропитанной мускусом духоты храма. Они закурили, и его подчеркнутое молчание заставило ее заговорить первой. Когда она сказала, что у нее два пупка, он сразу же поверил ей и почувствовал — нет, не отвращение — неодолимое желание, которое пронзило его как молния и наделило его пальцы зрением, а глаза — осязанием. Она говорила, опустив голову и отвернувшись — огонек сигареты тускло светился между ее пальцами, — а он представил ее сидящей в позе божка, потом мысленно сбросил с нее одежду, а потом увидел себя куклой у нее на коленях. Она подняла глаза, перехватила его взгляд и в тревоге попросила отвезти ее домой. Улыбаясь, он сообщил ей, что она поедет с ним, что она уже достаточно водила его за нос и теперь он твердо решил этой же ночью выяснить, урод она или нет. Она в панике рванулась прочь, но он резко тронул машину и расхохотался, когда девушку бросило на сиденье. Всю дорогу до отеля он смеялся. Конни молчала. Когда они вышли из машины, он крепко взял ее за руку, но она попросила отпустить ее: она и так пойдет с ним. В ее прищуренных глазах таилась та же хитринка, что и у ее бога.
Они поднялись в номер, и он запер дверь. Пако уже не смеялся — предстояла работа, а не игра. Он снял пиджак. Она ждала его в темноте — свет они не включили, а ставни на окнах были закрыты. Когда он подошел к ней, она резко ударила его ногой в пах. Он согнулся пополам, она тут же прыгнула на него, и они, не издав ни звука, вцепились друг в друга. Они молча боролись, катаясь по полу, обливаясь потом и кровью, лившейся из ссадин, и только их сдавленное дыхание да глухой стук отлетавших в стороны стульев нарушали тишину в темной комнате. Кое-как высвободившись, она хотела вскочить на ноги, но он ухватил ее за платье, и оно треснуло на груди. Она ударила Пако по спине, он откатился в сторону, а она свалилась на пол, но, когда он снова рванулся к ней, она ногами ударила его в лицо и забилась под стул. Пошатываясь, он привстал на колени, но в этот момент она запустила в него стулом, и удар снова свалил его на пол. Она перепрыгнула через него и метнулась к двери, но он успел схватить ее за лодыжку, и она с размаху ударилась лицом об пол. Судорожно дернув ногами, она оперлась о край стола и попыталась подняться, а он в это время тоже старался встать на ноги по другую сторону стола, и вот они уже стояли друг против друга, обливаясь потом и слезами, но оба еще не сдавшиеся. Он опрокинул стол, она отскочила в сторону, но, прежде чем она успела ускользнуть, он уже схватил ее за шею и прижал к стене. Она вцепилась ему в волосы, он вырвался и увернулся от ее кулака, но зато ей это не удалось, и, когда он нанес ей сокрушительный удар в подбородок, она рухнула на пол и замерла.
Держась за стену, он добрался до умывальника, ополоснул лицо и глотнул воды. Рубашка висела на нем клочьями, все лицо было в ссадинах; ему сейчас хотелось где-нибудь лечь и умереть, но он все же приковылял назад и склонился над нею. Она не шевелилась, но была в сознании — ее хитрые глаза смотрели на него и ждали, что он сделает дальше. Из уголков ее рта текла кровь, а платье на груди и плечах было разодрано. Стоило ему наклониться, сорвать с нее остатки платья, и он бы убедился, действительно ли она в родстве с уродливым идолом, но он замер над ней в темной комнате, а ее глаза издевались над ним, и вдруг он покрылся липким потом, почувствовал, что другие глаза пристально и неотрывно смотрят на них обоих, глаза, которые следили за ними всю эту ночь и все предшествовавшие ночи, и он знал, кому принадлежат эти глаза. Он почувствовал, что волосы у него встают дыбом, из желудка поднимается кислая теплая рвота, и девушка на полу увидела, как он опять согнулся пополам (совсем как тот молодой человек в клубе), прижимая одну руку к животу, а другую — ко рту, и ее окровавленные губы скривились в улыбке — в конце концов победила она.