Женщина при 1000 °С
Шрифт:
– Золото хотят одни плохие люди. Тем более что оно ни капли не красивое – это просто все так считают.
– Золото некрасивое? – удивилась она.
– Нет. Что дорого – то всегда некрасиво. А что дается даром – то самое красивое.
– И кто же это сказал?
– Бабушка.
Она некоторое время молча смотрела на меня, потом сделала глоток из бокала. Я отважилась на второй глоток колы, которая на вкус была преотличной, хотя бурно вела себя во рту.
– А… вы разве не воюете?
– За нас это делают другие.
– И кто
– Англичане. Они не такие, как немцы. У них есть джин. Они с тобой спят?
– Что?
– Солдаты. Они с тобой спят?
– Иногда.
– А тебе не больно? Тебе винтовка в бок не врезается?
– Нет-нет, они ее перед этим снимают, хотя… у них есть другая винтовка, – сказала она и вытянула губы трубочкой, чтобы они не успели сложиться в улыбку, которая должна была сопровождать эти слова. И ей пришлось приложить усилия, чтобы не дать трубочке расползтись.
– То есть писька?
Она на две секунды лишилась дара речи и уставилась на меня, потом сжала губы, борясь со смехом. Табачный дым вырвался у нее через нос, и сейчас женщина больше всего напоминала вежливого дракона, который держится в углу, пытаясь не испортить посиделки с хорошими гостями огнем и паром.
– Да… хе-хе… Хе-хе… это верно. Какая ты юмористка!
– Она ведь как ружье? – недоверчиво спросила я.
– Да, правда похоже? – переспросила она и снова сжала губы в противоулыбочную трубочку, вынув сигарету из мундштука и загасив ее в высоконогой пепельнице, которая от такого мощного жеста слегка покачнулась.
– Наша кухарка говорит, что писька похожа на перевернутый цветок.
Тут она дала волю хохоту.
– Перевернутый цветок?
– Ага, она говорит: тюльпан.
Это показалось ей еще смешнее. Она повторила: «Тюльпан» – и еще пуще рассмеялась. Защищая сравнение нашей Хелле, я с серьезным выражением лица спросила:
– А ее не трудно туда запихнуть?.. В смысле, там так узко, а она… В смысле, тюльпан такой мягкий…
– Да, он, конечно… мягковат… – ей пришлось сделать паузу и вытереть набежавшие от смеха слезинки. – Но нет, нет… – она не смогла говорить дальше из-за приступа хохота, который к тому времени стал совсем беззвучным. – Но сперва надо… превратить тюльпан… в огурец.
Теперь удивилась я:
– В огурец? А как?
Этот урок был даже лучше тех, что проходили в классе на третьем этаже. Я за два месяца окончила младшую школу и теперь пошла в школу жизни, где одновременно училась и на даму, и на шлюху.
– Ну как тебе объяснить… Это делают с помощью шика.
– Шика?
– Да, когда мужчина видит шикарную женщину, он превращается… в овощ. Да, в овощ! – последовавший за этим приступ хохота был больше похож на эпилептический припадок. – Они превращаются в овощи! – Это был настоящий датский пивной протабаченный смех, хорошо знакомый по их тавернам и кинохроникам.
Я смутилась, как это обычно бывает в присутствии человека, потерявшего над собой контроль, и слабо улыбнулась. Мне показалось,
– А как называется то, что выходит из письки? Оттуда же что-то выходит?
Проститутка, как длиннокрылая сова, спланировала с высот смеха и опустилась на слова:
– Это называется… сперма.
У нее в груди все клокотало, и она согнулась, закрыла глаза – свои большие глаза – одним крылом.
– А ее много?
Она убрала крыло, подняла глаза и удивленно посмотрела на меня.
– Ну… Вот как варенье. Столько варенья, сколько нужно, чтобы намазать бутерброд.
– А ты ее пробовала?
– Да.
– И вкусно?
– Не знаю. Она как… Ты устриц ела?
– Да. – Прошлым летом я ездила с папой и мамой в Нидерланды, и мы ели устриц в Остенде. На вкус они были, будто моржовые сопли, как сказала мама: «ледяные и склизкие». – Это такое варенье из устриц?
– Да, – ответила блондинка с легким смешком.
– О-е, – поморщилась я. – И из нее еще делают детей?
– Да, – ответила датчанка, вытаращив глаза, с восклицательным знаком в голосе.
Боже мой, как же странно устроен этот огромный, величиной с земной шар, проект под названием жизнь, и какие у него удивительно строгие правила! Чтобы его запустить, женщина должна накрасить губы красным и надеть узкую кофту, чтобы тюльпан стал огурцом. А его потом надо тереть, пока из него не вытечет устричное варенье и не прольется на «яйцо», а потом все это хозяйство должно несколько дней подождать пока на нем не проявится лицо.
– А у тебя детей много? – продолжила я расспрашивать датскую проститутку, словно размечтавшийся о суше тюлень, наконец угодивший в гостиную.
Она помешкала, а когда наконец ответила, в ее голосе уже не было никакого смеха:
– Да, двое.
– Только двое? – как дурочка спросила я. – Но Анне… К тебе же каждый день мужчины ходят!
– Что? – отсутствующим тоном переспросила она.
– К тебе же мужчины каждый день ходят. Почему у тебя детей только двое?
Она уставилась на меня глазами-блюдцами и ошарашено молчала. У нее было несколько вариантов ответа, но она выбрала какой попроще:
– Нет… у меня двое. Только двое, – и в ее голосе замешкалась печаль.
– А они учатся в школе на Серебряной улице? – продолжала я, словно самый глупый в мире ребенок.
– Нет, – она хлюпнула носом. Наверно, иногда слезы ищут выхода через ноздри. – Они… Они на Амагере, у бабушки.
– А это приятно?
– Что приятно?
– Ну, так делать с писькой…
– Приятно?
Она задумалась, отпила из бокала с микстурой, отставила его в сторону, затем открыла скривившийся рот, провела указательный пальцем по нижнему левому веку, потом посмотрела на меня, вздохнула, так что дряблые щеки дрогнули, и ответила: