Женщина при 1000 °С
Шрифт:
Через короткое время надо мной навис вооруженный сторож, и хорошо еще, если вовсе не солдат. Это был дубоголовый парень с квадратным лицом, толстыми губами и белесыми бровями под фуражкой, которая была ему велика; он велел мне идти в ближайшее бомбоубежище: я что, не слышала сигнала? То, что я пропустила мимо ушей вой сирены, уже дает представление о том, каково мне было.
«Я тут маму жду. Она… она надзирательница в лагере Фульбюттель. Но на выходные ей дают отпуск. Мы хотим… посмотреть воздушный налет».
С гранатой в багаже я обрела уверенность в себе.
Я даже не встала, когда отвечала этому апостолу свастики, а он проглотил эту информацию,
«Но… К сожалению, в эту ночь больше поездов не предвидится. Пока утром не придет поезд из Киля, в шесть-пятнадцать. Тебе придется уйти. Ночью здесь никому нельзя находиться. Ты должна пойти в убежище».
«А ты почему не на войне?»
Ишь, как я заважничала!
«А?» – удивленно переспросил апостол свастики.
«Почему ты не на войне? Вот мой папа на войне. Все нормальные мужчины на войне».
«На войне? Я на войне. Я охраняю Bahnhof» [168] .
168
Вокзал (нем.).
«Хорошо. Тогда я останусь здесь».
Это был правильный ответ, потому что тогда он осознал собственную важность и убрел прочь. А я продолжала сидеть; наверно, я напоминала Ребенка из одноименного фильма Чаплина.
И это было верно, потому что позже появился он сам.
85
«Половинка Гитлера»
1942
Стрелка больших белых часов над главным входом приближалась к трем, и вокзал почти обезлюдел, затих. Я стояла посреди зала, беззвучно плача по маме и по Исландии. Далеко-далеко, справа от меня спали две голландские деревенские женщины: дородные, неповоротливые, закутанные в черное, напоминающие морских тюленей в шалях. Я мечтала о тепленьком местечке между ними, но они разговаривали утробой и не понимали простейших вопросов по-немецки. Зато они дали мне кусок колбасы. Из темноты города доносилось потрескивание огня, а в отдалении раздалось несколько выстелов из зенитного орудия, хотя шума крыльев на небе слышно не было.
Мне удалось забыться кратковременным сном, который длится, пока дрема льется тебе в грудь, а когда она наполняется – наступает пробуждение. А потом в зале появилось странное существо – по правую руку, далеко-далеко от меня, возле угла газетного киоска, – и огляделось по сторонам. Оно было темного цвета, задние лапы короткие, зато передние – длинные и сильные. Сперва у меня промелькнула догадка, что это обезьяна или двуногий пес. Он заметил меня – единственную живую душу в этом зале – и зашагал ко мне, неся себя на сильных передних ногах.
Но по мере того, как существо приближалось ко мне, я обнаружила, что это человек, полчеловека. В половине пальто, с половинчатой шляпой на голове, щеки волосатые, зато подбородок бритый. Под прямым носом
«Добрый вечер, добрый вечер! Точнее, уже добрая ночь, хотя эти слова обычно используют для прощания, а не для приветствия. Так что я говорю ‘Добрый вечер!’, хотя на самом деле у нас уже утро. А как Ваше имя, милая дама?»
«Герра».
«Геха?»
«Герра. С двумя ‘р’. Раскатистыми».
«Ach so? [169] Герррра. С фюрерским ‘р’! – И он тут же принялся подражать Адольфу Гитлеру. – Im unserrrem Deutschen Rrrreich! [170] Да, я бы много отдал за два раскатистых ‘р’. Я бы на них так раскатился, что укатился бы в самый Амстердам, а оттуда через Северное море на Желтизну.»
169
Ах вот как! (Нем.)
170
В нашем немецком р-рейхе! (Нем.)
«Желтизну?»
«Да, я еврей. У еврея задница желта. И звезда его желта. Честь имею представиться, Аарон Гитлер».
«А… Гитлер?»
«Да, Аарон Гитлер».
Он подал мне руку. Она больше напоминала ногу. На ней были толстые черные беспалые перчатки с подложкой; на ладони была подошва из куска дерева, прикрепленная к перчатке, а из нее торчали длинные пальцы, которые все вместе казались мощными, будто струнный квартет Бетховена. От него не ускользнула моя нерешительность.
«Да, простите, но моя рука – это моя нога, поэтому она омыта солью земли».
Я взяла его руку. Он поприветствовал меня мягко, но все же мне показалось, что он мог бы одним-единственным рукопожатием легко переломать все кости в моей руке. Зато его тело было тщедушным, а лицо нежным, кожа – гладкой и бледной, хотя волосы под шляпой, бакенбарды и усы были черны, как смоль. Ему было, судя по всему, лет тридцать. Под коротким пальто виднелись очертания мягких обрубков: ноги были отняты возле самого паха.
«Вы сказали Гитлер?» – спросила я.
«Да. Аарон. Аарон Гитлер. Младший брат Его Величества. Меньший брат».
Это была своего рода шутка, часть ночного эфира, звучавшего на всех вокзалах Германии, разумеется, по заказу министерства культуры, чтобы дать людям развеяться, облегчить совесть. Но дети – серьезный народ:
«Брат фюрера? Но вы сказали… еврей?»
«Да, и поэтому… Ш-ш-ш-ш!»
Он изобразил правой рукой гигантский топор, рубанул этим «Ш-ш-ш-ш» по воздуху и по своим ногам. Мне показалось, что именно в этом месте этого эстрадного номера надо смеяться, наверно, он к этому больше всего привык, но я не могла и растерянно произнесла: