Женщина-птица
Шрифт:
Когда это началось? Наверное, тогда, на Иванов день, когда мне стали чудиться странные вещи, я не мог различить, сплю я или бодрствую… у меня просто не было другого пути — только путь перемен. Может быть, мои рассуждения тоже покажутся странноватыми, но это, во всяком случае, ответ на вопрос, пусть тоже странноватый. Маятник качнулся в полном соответствии с необъяснимым законом о причинах и следствиях — и когда я вернулся с дачи, все стало по-иному.
В июле настает пора массовых отпусков, мы с Миро дни напролет проводим на пляже в Скреастранде, тела наши потемнели, а зубы от морской воды сделались
Вот такая осень: все просто и ново, хотя, конечно, это не совсем так. Эстер, например… а я совсем и не думаю о ней. И о сестре не думаю, и о маме. Мне не снится даже музыка, пусть все будет, как есть, пусть это даже и не истина, а ее зеркальное изображение.
В кухне папа разговаривает с Анни. Я слышу их голоса через стенку, хотя слов не различаю. Ее высокий, немного режущий голос, папины мягкие интонации… О чем они там говорят? Наверное, вспоминают лето на даче… заложенные ею грядки, перекрытую крышу, блеск озера, щупальца водорослей, фосфорический свет подмаренника на опушке… Конечно, именно об этом — у них же нет других общих воспоминаний.
Я лежу в кровати. Скоро мне нужно переезжать, я должен освободить им место для совместного будущего. Они уже обсуждают его; по очереди заявляют, что жизнь будет проще, если они станут жить вместе. Не то что они имеют что-то против, если я останусь. Мне кажется, Анни тоже изменилась, мы с ней теперь лучше понимаем друг друга, она, как мне кажется, начала интересоваться мной, нашей семейной историей. Так что даже если они будут возражать, я перееду — для их же блага, Время перемен, время перемен… жизнь продолжается. Я обязан примириться с ее существованием, перестать ревновать, дать им возможность самим устроить свою судьбу. Я обязан надеяться, я обязан снять отдельную квартиру, найти кого-то, обычную девушку, без темных тайн за душой, с кем я бы мог создать семью, нормальную семью, без внезапных смертей и исчезновений. Думаю, я уже созрел для этого.
Папа и его женщина сидят в кухне, вспоминают лето, строят планы на будущее. Папин мягкий, шелестящий голос внушает мне надежду, и я стыжусь, что подозревал ее во всех смертных грехах.
— Она тебе теперь нравится? — спросил он недавно. — Ты ведь изменил свое мнение о ней, я не ошибся?
— Нет, — киваю я. — Не ошибся. Изменил. Она мне нравится больше, чем раньше.
Он улыбается с облегчением, словно бы я снял камень с его души. Мне вдруг становится стыдно… он-то ведь никогда не третировал моих знакомых.
— Ты совершенно не ошибся, — повторяю я. — Мне она теперь нравится гораздо больше.
Через некоторое время я получаю письмо от Эстер. Я прихожу домой от Свенссона, а на коврике в прихожей лежит письмо. Ее почерк… я его не видел уже несколько лет, но в свете плафона под потолком, в опалесцирующих колоннах тонкой пыли, с эхом свенссоновских проклятий в ушах — такое ощущение, что я не видел почерк Эстер не меньше века. Я сую конверт в карман и иду в «Ритц»; папы с Анни нет дома,
Конверт отправлен, если судить по штемпелю, из Кируны [45] . Он серый и помятый: скорее всего, она долго носила его с собой, не решаясь отправить. Я держу его перед собой и смотрю на ее аккуратный почерк, словно околдованный. Что может стоять за этими буквами на конверте, за адресом? А почерк — может быть, он тоже что-нибудь значит? Помню, как говорила мама, решая свои кроссворды, — в самых очевидных словах всегда есть тайна. Или, может быть, я неверно запомнил? По-моему, она говорила именно так.
45
Кируна — город на севере Швеции, у Полярного круга.
Я сижу в «Ритц» несколько часов и не решаюсь распечатать письмо. Пью кофе, курю и сам себе удивляюсь — чего я боюсь? Что в этом письме найду какие-то жуткие и решающие подробности чего-то? Что все вдруг предстанет в ином свете? Например, что я и в самом деле изнасиловал ее той ночью, но ее это нисколько не задело. Или, может быть, все ее хваленые тайны? Не знаю; я боюсь читать это письмо, боюсь потом начать думать, что прочитанное — далеко не все, что за этим стоит что-то еще. Что вдруг поднимется занавес, и я предстану голым — сам перед собой. Боюсь осознать, что все эти годы, все это сумасшедшее время… все напрасно.
Я зажигаю новую сигарету. Скоро уже семь; кроме меня, в кондитерской ни души. Официант вытирает столы тряпкой, кругами… начинает с середины, а потом смещается к краю, как маленький влажный смерч. Кофе уже остыл, в кондитерской тепло и светло, но за окном, в упавшей уже на город темноте, дует холодный морской ветер, если приложить руку к раме, можно почувствовать прикосновения его ледяных щупалец. Эстер, Эстер… После всех этих лет… Она никогда не исчезала из моих мыслей, она всегда была там, то глубоко в подсознании, то на поверхности, и заставляла меня испытывать стыд, когда я встречался с другими женщинами.
Господи, как юн я был тогда, это же было еще до того, как умерла мама, как исчезла Кристина… и если я теперь другой, то кто же она?
— Мы закрываем, — сказал официант. — Слышишь, Йоран, ведь ты Йоран, да? Даже если ты знаменитый гитарист — мы все равно закрываем.
Он дружелюбно улыбается и показывает на дверь. Я встаю, надеваю куртку, выхожу на холод и останавливаюсь у входа. Улица пуста, словно в городе свирепствует эпидемия. Я снова смотрю на ее почерк на конверте. Потом комкаю письмо и бросаю в лужу. Эстер. Ты мне больше не помещаешь, Эстер.
Я прихожу домой с репетиции и застаю папу в кухне — он сидит за столом, спрятав лицо в руки. Он сидит молча, и я не сразу понимаю, что он плачет.
— Что случилось? Папа!
Он медленно поднимает глаза.
— Ничего.
Я обхожу стол и кладу ему руку на плечо.
— Что-то случилось… — говорю я опять, на этот раз очень мягко.
— Анни, — говорит он. — Анни…
— Что — Анни?
Он резко встает и начинает описывать круги по кухне.