Женщина-птица
Шрифт:
Я сижу, опустив ноги в воду, и всматриваюсь в маленькие водоворотики, образующие углубления на поверхности воды. Я ласкаю волосы богини моими босыми ногами, и мне кажется, они уплывают от меня, исчезают, как внезапно пришедшие в голову и тут же позабытые мысли. Я зачерпываю воду рукой и пробую на вкус, но трупный привкус нестерпим, и меня тут же начинает рвать.
Мои глаза прикованы к матери всех рек, к отражениям алых бархатцев, пульсирующим в мелкой волне, как обнаженное сердце… запахи и испарения образуют странные колеблющиеся фигуры в тонком, не больше метра, волшебном слое между воздухом и водой, иногда я вижу
Днем жара невыносима и мохната, я не в силах встать со своей койки… лежу и ни о чем не думаю. Иногда принимаю что-нибудь, спид или героин, что есть под рукой… в такую жару галлюцинации чудовищны: я вижу, как меня поглощает адский огонь, запах серы настолько силен, что я теряю сознание и проклинаю мать — мне кажется, именно она обрекла меня на все это.
На полу, завернувшись в одеяло, валяется француз. Он истощен, к тому же у него дизентерия. Он блюет и испражняется прямо в одеяло, вонь совершенно невыносимая, но здесь на это никто не обращает внимания, такие понятия, как сочувствие и взаимопомощь, давным-давно покинули наше убежище. В окно, как густой сироп, льется Индия: запахи курений и карри, кумкума [52] , протухшего мяса, гимны пилигримов, вой собак и мычание коров. На потолке — роскошная паутина, если подуть, она шевелится, словно начинает жить своей собственной жизнью.
52
Кумкум — красный порошок из цветочных лепестков.
Вечер подступает исподтишка, как осторожный ночной зверь… Что я здесь делаю? Я словно замерла в падении в бездну… но рано или поздно я грохнусь на дно, и от меня останутся только острые окровавленные осколки, цветные стекляшки, и они со временем займут свое место в бесконечной мозаике прошлого и будущего. Но сейчас я словно вмерзла в мутный куб этого заброшенного склада, и все, что мне остается — ждать.
Темень ночью — как эластичный мускул, она обнимает мое тело подобно невидимому любовнику, и я начинаю ласкать себя… Я здесь — мадонна, а француз — мой умирающий перворожденный… и я ласкаю себя, ласкаю, пока не проваливаюсь в сон.
Ночью я просыпаюсь, залезаю на подоконник и сажусь на корточки. Мне снова хочется стать птицей… Я надеваю свое оперение, такое шелковистое и блестящее в серебряном лунном свете — и летаю над городом до рассвета.
Весной меня занесло в Непал. В Катманду, городе мертвых, мне все же удается найти живую душу. Это шведка, ее зовут Анна… она напоминает мне давным-давно забытое прошлое, может быть, я встречалась с ней в прошлой жизни, не знаю… во всяком случае, я понимаю, что она на какое-то время может стать моим спасением.
Мы встретились случайно на автобусной станции и решили снять один номер на двоих. В гостинице Анна распаковывает свой рюкзак: одежду — на плечики, трусики — аккуратной стопкой на полке, туалетные принадлежности — красивой шеренгой на ночном столике.
— У тебя очень мало вещей, — говорит она и смотрит на мою грязную сумку из Раджастана. — Не понимаю, как ты обходишься. Мне обязательно нужны хотя бы минимальные удобства… впрочем,
Она смеется и виновато отворачивается к окну.
У нее темные волосы и нервные голубые глаза. Она в Азии всего несколько месяцев и скоро собирается возвращаться домой, в какую-то дыру в средней Швеции, название которой я тут же забываю. Но, собственно, почему я цепляюсь за нее? Наверное, потому, что она все время задает наивные вопросы, напоминает мне о чем-то… о ком-то, кем я могла бы стать, но так и не стала.
— А ты не хочешь родить? — спрашивает она в первый же вечер. — Тебе ведь уже под тридцать. Неужели тебе не хочется иметь мужа и ребенка?
Я тупо смотрю на нее, не зная, что ответить.
— Я-то обязательно скоро заведу ребенка, — улыбается она. — Мне летом будет двадцать два, и сразу начну об этом думать. Нет ничего хорошего в поздних родах.
Она молода, неопытна, в каком-то смысле невинна и битком набита этими простыми с виду вопросами. Не хочешь ли родить? А ты когда-нибудь влюблялась? Каких мужчин предпочитаешь — помоложе или постарше? И у меня нет ответов на эти вопросы. Они рождаются в таком немыслимом далеке, за другим горизонтом, где все соотносится совершенно по-иному, где у каждой мелочи есть свое время и свое место… Чаще всего я просто смеюсь вместо ответа и думаю… как далеко я ушла — и все же надеюсь, что она сумеет хотя бы ненадолго пробудить меня к жизни.
Мы вместе путешествуем по Непалу, по степям, джунглям, предгорьям Аннапурны и возвращаемся в Катманду. Анна так молода и неиспорченна, что я привязываюсь к ней всей душой. Если бы только не ее вопросы…
— А ты уже давно здесь, Кристина? И долго собираешься оставаться? А ты веришь в Бога, Кристина? А чем ты собираешься заниматься в будущем?
О, господи, если бы я только могла ей ответить. Но сердце мое на замке забвения, и понадобится немало времени, чтобы открыть этот замок, если это вообще возможно…
Я уже целый месяц чиста от наркотиков… Когда мы возвращаемся в Катманду, я даже начинаю мечтать начать все снова; Анна напомнила мне о другой стороне жизни, где предметы занимают предназначенные им места, люди и звери не меняются местами, где женщины есть женщины, а птицы есть птицы. Но время идет, и сомнения мои насчет новой жизни все нарастают…
В первый же вечер по возвращении я встречаю старого знакомого из Гоа. Он сманивает меня в опиумный притон в Тамеле — и все в мгновение ока становится как всегда. Я курю опиум и думаю о старом сумасшедшем англичанине, умершем в тот же день, что и дедушка. Они, эти двое, все время переходят друг в друга, и я уже не могу различить, кто есть кто. Потом появляется Майкл с нашим ребенком на руках, и это так красиво, что я смеюсь от счастья.
Через несколько дней я сталкиваюсь с Анной на площади Дурбар. Она ревниво выспрашивает, куда я исчезла, и когда я рассказываю, задает только один вопрос: почему? И на этот вопрос я не могу ответить, потому что теперь, когда я окончательно иду к своему концу, он никакого смысла не имеет. Анна грустно и ревниво смотрит на меня своими нервными невинными глазами. Я царапаю ногтем стол и вдруг замечаю, что руки у меня корявые и уродливые, как у древней старухи.
— Почему? — снова спрашивает Анна. — Я-то считала, что мы друзья, что я могу тебе чем-то помочь.