Женщина в лиловом
Шрифт:
Чертежники хохотали.
— Я ничего не собираюсь строить, — сказал странно-знакомый женский голос.
Колышко узнал Веру Николаевну.
— Да, это она-с, — ответил Гавриил шепотом на его удивленный взгляд. — Она заехала за перчаткой, а Василий Сергеевич приказали им дожидаться вас.
Голос Веры Николаевны говорил:
— Разве нельзя забыть перчатки?
— А вы думали можно?
Взбешенный его пьяною грубостью, Колышко вбежал в чертежную.
На узеньком черном диване сидела Вера Николаевна. Она сидела спокойно, чуть заметно улыбаясь, но было в ней что-то жалкое, не вяжущееся
Именно это приводило в ярость Василия Сергеевича. Несомненно так же, он был уже «готов».
— Перчаточку пожалуйте, — говорил Василий Сергеевич с красными слезящимися глазами, идя навстречу Колышко.
Чертежники пригнулись затылками. Они позорно покинули Василия Сергеевича, и только чернели их куртки и белые воротнички.
Вера Николаевна встала с диванчика и умоляюще посмотрела на Колышко. Руки она держала прижатыми к груди и в ее лице и в растерянности глаз мелькнуло опять знакомое, детское.
— Я так виновата, — сказала она, потом весело протянула руку. — Я побеспокоила вас.
Ее выдавали радость и трепет, сквозивший и в легком дрожании esprit [10] , и в задержанном дыхании, и в легком быстром движении складок шелкового лилового манто. Он чувствовал, что она не видит в комнате ничего, кроме его лица. На мгновение проползло гадкое молчание: это слушали пригнувшиеся затылки. Василий Сергеевич наблюдал, подойдя вплотную и расставив кривые ноги.
10
esprit (фр.) — головной убор из ленты или обруча с тонким пером (чаще всего цапли), закрепленным на указанной основе. Очень модная деталь одежды.
Колышко покраснел. Его бесило хамство сотрудников. Почему Василий Сергеевич не проводил ее в приемную? Он с молчаливым упреком поцеловал у нее руку. Пальцы были влажны и холодны, как льдинки, и дрожали.
— Я не имел возможности вам отослать, — сказал он, — забывши ваш адрес.
— Проезд Никитского бульвара, дом два, — сказал нахально Василий Сергеевич.
Обиженный невниманием патрона, он готовился сказать какую-нибудь дерзость. Колышко поспешно увел Веру Николаевну в кабинет.
— Ради бога, не гневайтесь, — попросила она.
Он гремел ключами у ящика письменного стола и холодно сказал:
— Пожалуйста. Я к вашим услугам.
И то, что ее вчерашнее посещение перестало быть тайной, и то, что он слишком очевидно солгал, говоря, что не помнит ее адреса, сейчас только бесило его. Неужели можно настолько себя не уважать? Сидеть в обществе хихикающих чертежников, подвергать себя издевательствам старика-пьянчужки! Сердито и нетерпеливо передергивая плечами, он, впрочем, чувствовал наступление припадка жалости. В этих случаях надо действовать решительно. Но в чувство жалости вплеталась глупая мужская гордость: он никогда не думал, что может вызвать к себе такое страстное влечение!
С легким поклоном он подал ей перчатку, рассматривая кончики лаковых ботинок Веры Николаевны. Она
— Вы сегодня много работали? — спросила она.
— Как всегда.
Это было грубо так отвечать. Тем более, что он чувствовал себя ее должником. Она хотела сделаться необходимой для него. Но ей не были нужны ни его искусство, ни его труд. Все это было побочное. В конечном результате — льстивое и даже не особенно тонкое притворство. Ей был нужен только он сам…
Раздражаясь, он думал: «Я воспользовался ее советом. Это вышло случайно. Я ей благодарен. Но это же не имеет отношения».
— Я люблю ваш кабинет, — сказала она. — В нем хорошо пахнет фантазией… Ну!
Она встала с дивана. Звонко стукнули ее каблучки.
— Вы мне простите мою бестактность?
Это уже была прежняя, немного чопорная и знающая себе цену светская женщина. Она даже позволяла себе немного забавляться его смущением. Небрежно протянутая рука, и, стуча каблучками, она направилась к двери.
— Какая чудная дверь, — сказала она, — за нею чувствуешь себя точно затворенною от всего мира.
Через мгновение она ушла. От нее остался в передней легкий аромат ее тусклых, немного неприятных духов, тихое «до свиданья» (она определенно надеялась увидеть его опять) и раздражавший его блеск ее глаз.
«Она считает нас всех здесь стоящими на слишком низкой ступени, чтобы чувствовать себя скомпрометированной», — наконец решил он и, нарочно громко позвав Гавриила, приказал:
— Этой дамы больше ни под каким видом не принимать. Ты понял?
…В густые сумерки его, задремавшего на диване, разбудил телефон. Он сначала не хотел подойти. Но потом с нежностью подумал, что это может быть Сусанночка.
Действительно, это была она. Она ему сказала:
— Поздравь меня, я исповедовалась. Теперь я без грехов. Я так искренно каялась во всех моих ошибках и заблуждениях. Я даже плакала сегодня на исповеди. Мне хотелось быть чистой-чистой, как только что выстиранное и выглаженное белье.
Она засмеялась.
— И у меня сейчас невыразимо блаженное настроение. Нагрешить я еще не успела и изо всех сил стараюсь быть доброй и гоню даже дурные мысли. Распорола кремовое платье и сейчас буду стучать на машинке: стук! стук! стук! Это самое верное средство, чтобы не согрешить. Зинка тоже заперлась у себя в комнате. Она злючка (тьфу! тьфу! тьфу! — вот уже и согрешила), но это же правда: если бы она не заперлась, она бы уже успела тысячу раз со всеми перессориться. Нет, я лучше сяду поскорее за шитье. Ау, Нил!
— Ау! — сказал он весело.
Ее наивная, несложная душа освежающе коснулась его чувств. Он положил трубку.
Потом вспомнил, что надо завтра с утра послать ей цветы, позвонил в садоводство и заказал корзину ландышей.
X
На другой день, около полудня, он заехал к Сусанночке. Обе сестры принимали поздравления.
— Мы с Зинкой уже поругались, — громко крикнула Сусанночка. — Завтра Биорги празднуют серебряную свадьбу, и мы не знаем, что им подарить. Зинка хочет подарить портрет Бетховена в хорошей раме, и выйдет, что Бетховен празднует свою серебряную свадьбу. Неправда ли, это чепуха?