Женщины Цезаря
Шрифт:
— Не увидите, пока вы живете под моей крышей.
Смысл взрослых слов наконец дошел до детей. И четырехлетний Катон-младший неутешно зарыдал.
— Я хочу мою маму! Я хочу мою маму! Я хочу мою маму!
— Плакать нехорошо, — сказал отец, — когда слезы льют по недостойному поводу. Ты будешь вести себя как настоящий стоик и перестанешь плакать. Это не по-мужски. Ты не должен видеть маму. Порция, уведи его. В следующий раз, когда я его увижу, я хочу видеть мужчину, а не глупого сопливого мальчишку.
— Я объясню ему, — сказала Порция, глядя на отца со слепым
Катон застыл.
— Никогда не любите! — крикнул он. — Никогда, никогда не любите! Стоик не любит! Стоик не хочет, чтобы его любили!
— Не думаю, чтобы Зенон запретил любовь, он запретил только неправильные поступки, — возразила дочь. — Разве неправильно любить все хорошее? Ты — хороший, папа. Я должна тебя любить. Зенон говорит, что это правильно.
Что же ответить на такое?
— В таком случае сдерживайся и никогда не допускай, чтобы любовь управляла тобой, — сказал он. — Ничто из того, что затуманивает ум, не должно управлять тобой. А эмоции затуманивают ум.
Когда дети удалились, Катон покинул комнату. Совсем недалеко, если пройти по колоннаде, его ждали Афинодор Кордилион, бутыль вина, несколько хороших книг и беседа. Отныне вино, книги и беседы должны заполнить образовавшуюся пустоту.
Да, Катону дорого стоила встреча с блестящим курульным эдилом, тем более что он так превосходно справлялся со своими обязанностями. И с таким вкусом!
— Он ведет себя так, словно он — царь Рима, — поделился Катон с Бибулом.
— Думаю, он и сам считает себя царем Рима, раздавая зерно и устраивая цирковые представления. И все грандиозно, от легкости, с какой он общается с простыми людьми, до высокомерия в Сенате.
— Он — мой заклятый враг.
— Он — враг каждого, кто стоит за соблюдение mos maiorum: никто ни на йоту не должен быть выше представителей своего класса, — сказал Бибул. — Я буду бороться с ним, пока жив.
— Он — новый Гай Марий, — произнес Катон.
— Марий? Нет, Катон, нет! Гай Марий знал, что он никогда не станет царем Рима, ведь он был простым землевладельцем из Арпина, как и его сельский родственник Цицерон. Цезарь — не Марий, поверь мне. Цезарь — еще один Сулла. И это хуже, намного хуже.
В квинтилии того года Марк Порций Катон был выбран квестором и вытащил жребий старшего из троих городских квесторов. Двумя его коллегами оказались влиятельный плебей Марк Клавдий Марцелл и некий Лоллий из той пиценской семьи, которую Помпей Великий успешно забросил в самое сердце римского господства — Сенат и комиции.
За несколько месяцев до вступления в должность, когда ему позволено будет войти в Сенат, Катон занялся изучением торгового дела и соответствующих законов. Он нанял ушедшего в отставку бухгалтера казначейства, чтобы тот объяснил ему, каким именно образом tribuni aerarii, которые возглавляли эту сферу, ведут свои счета. Он зубрил эту науку до тех пор, пока не стал знать о государственных финансах столько, сколько знал Цезарь. Однако Катон совершенно не осознавал того факта, что премудрости,
Квесторы легко относились к своим обязанностям, не утруждая себя контролем за казной. Важная часть работы городского квестора заключалась во взаимодействии с Сенатом, который сначала обсуждал, а потом определял, куда следует направить государственные ресурсы. При рассмотрении финансов Рима квесторы обычно бегло просматривали казначейские книги и утверждали все цифры. Они также оказывали услуги своим друзьям и семьям, если эти люди почему-либо задолжали государству, закрывая глаза на этот факт или приказывая вымарать их имена из регистрационных книг. Короче говоря, квесторы, работающие в Риме, попросту предоставляли постоянным работникам казначейства самим заниматься всеми денежными вопросами. И конечно, никто из чиновников казначейства, не говоря уж о Марцелле и Лоллии, двух других городских квесторах, не имели ни малейшего понятия, что скоро все радикально изменится.
Катон, как всегда, решил и здесь навести порядок. Более того, он решил явить себя более тщательным ревнителем порядка, нежели Помпей Великий на Нашем море. На рассвете пятого дня декабря, в день вступления в должность, он постучал в дверь цокольного этажа храма Сатурна и понял, что, хотя солнце уже взошло, на работу еще никто не пришел.
— Рабочий день начинается с рассвета, — заявил Катон главе казначейства, Марку Вибию, когда этот достойный человек прибыл, запыхавшийся, после того как за ним срочно послали.
— Такого правила нет, — вкрадчиво принялся объяснять Марк Вибий. — Мы работаем по расписанию, которое определили для себя сами. И это гибкое расписание.
— Чушь! — презрительно изрек Катон. — Я — выбранный куратор этого учреждения. Я намерен следить за тем, чтобы Сенат и народ Рима всегда определенно знали, куда идет каждый сестерций налогоплательщиков. Не забывай: ты и все, кто здесь работает, получают жалованье из тех же налоговых денег!
Не очень хорошее начало. И с этого момента дела для Марка Вибия пошли все хуже и хуже. Ему подкинули фанатика. Когда в прошлом Фортуна изредка наказывала его беспокойным квестором, Вибий ставил человека на место, не знакомя его со спецификой работы казначейства. Ретивый квестор делал только то, что ему разрешали. К сожалению, с Катоном эта тактика не сработала. Он обнаружил такие же знания по работе казначейства, какими обладал и Марк Вибий. А может быть, и большие.
С собой Катон привел нескольких рабов, которых он обучил различным аспектам ведения дел казначейства. Ежедневно он являлся на рассвете с маленькой свитой и приступал к своему основному занятию — сводить с ума Вибия и его чиновников. «Что это? Почему это? Где был такой-то? Когда получал такой-то?» И так далее, и тому подобное. Катон был настойчив до обидного. И от него нельзя было отделаться каким-нибудь небрежным ответом. Он оказался невосприимчив ни к иронии, ни к сарказму, ни к оскорблениям, ни к лести, ни к извинениям, ни к обморокам, ни к истерическим и сердечным приступам.