Женщины в его жизни

Брэдфорд Барбара Тейлор

Смертельно рискуя, Вилли выжимал максимальную скорость, лишь бы поскорее миновать душераздирающее зрелище дикого погрома. Но им все-таки суждено было увидеть среди мусора и обломков выброшенные на мостовую свитки Торы и ковчег со священными книгами. Повсюду валялись изорванные молитвенники, обрядовое облачение. Все это попиралось и топталось озверевшей толпой под истерический хохот и непристойности в адрес евреев.

– Не может быть, чтобы они подожгли синагогу, – в ухо Вилли простонала Теодора и зарыдала, прижавшись лицом к его спине.

Вилли безумно

хотелось остановиться и утешить ее, но он не смел это делать, пока они не добрались до более безопасного района. Он еще наддал, и вот они уже мчались по Кантштрассе к Будапештерштрассе. Это была длинная извилистая улица, выходившая на Штюлерштрассе. С огромным облегчением он обнаружил, что здесь все тихо – ни души, как на другой планете. Он остановился у тротуара в тени деревьев и соскочил с мотоцикла.

Теодора все еще плакала, теперь раскачиваясь из стороны в сторону, закрыв лицо руками.

– Господи, прости меня! Господи, прости меня за измену моим предкам, за измену моей вере, за измену себе и всему, что я есть!

Вилли обнял ее, и она, не пытаясь справиться с рыданиями, прильнула к нему. Он гладил ее по спине, стараясь успокоить.

– Бог тебя простит, – ласково заверял ее Вилли. – Я знаю, простит. Разве ты не спасла нас?.. Своим быстрым умом и смекалкой… У тебя хорошая еврейская голова на плечах, Тедди. И смелость. Ты очень смелая. Все это нас и спасло.

– Я не должна была отрицать, что мы евреи, – всхлипывала она. – Нехорошо это, Вилли.

– Это спасло нас. И это – главное.

Она взглянула на его мрачное лицо и со слезами в голосе спросила:

– Почему, Вилли? Почему? Почему они все это делают? Почему они подожгли синагогу?

Он немного помолчал, потом с болью произнес:

– Наци превратили предрассудок в ненависть, и этой ночью мы с тобой увидели настоящий еврейский погром. Они крушат все: наши дома, наш гешефт, наши святыни. Они жгут, громят и оскверняют все, что принадлежит евреям, потому что ненавидят нас лютой ненавистью.

– О, Вилли!

Он снова привлек ее к себе так, чтобы она не увидела слезы, навернувшиеся ему на глаза.

Теодора силилась подавить рыдания, мелко дыша, спазмы душили ее, но вскоре она успокоилась.

– Вилли…

– Да, Тедди?

– Они хотят убить нас всех, – прошептала она ему в плечо. Он молчал. Он знал, что она права. И ему стало страшно.

9

В особняке Вестхеймов на Тиргартенштрассе Теодора почувствовала себя в большей безопасности. Она заперла дверь на ключ и на засов и прислонилась к ней, чтобы окончательно совладать с собой. Ее больше не сотрясали рыдания, слезы на лице просохли, но она все еще была глубоко взволнована. Насилие, увиденное на улицах, дикая жестокость при разгроме синагоги навсегда врезались в ее сознание.

Несколько раз глубоко вздохнув и взяв себя в руки, она быстро прошла через черно-белый мраморный холл, ее каблучки металлически отщелкали по полу, нарушив тишину большого, мирно

спавшего дома, не ведавшего, что творится за его стенами. Погромщики воздерживались от налетов на этот район аристократических резиденций, где жили богатые и преимущественно не еврейские родовитые семейства, и ограничивались территорией, прилегающей к Курфюрстендам.

Антикварное фарфоровое бра на стене у гобелена горело, свет оставили специально для Теодоры. Конечно же, его зажгла фрау Вестхейм, воротившись с приема в британском посольстве. Лампа освещала Теодоре путь наверх по главной лестнице.

Достигнув верхней площадки, она и там включила электричество и двинулась по основному коридору. Задержалась у спальни Максима, прислушалась, открыла и тихонько заглянула вовнутрь.

Слабенький ночник на столике у кровати делал предметы и обстановку в детской едва видимыми, но его света было достаточно, чтобы убедиться, что дитя мирно спит. Осторожно прикрыв за собой дверь, чтобы не разбудить его, она направилась не к себе – ее спальня находилась рядом с комнатой Максима, – а к спальне его родителей. Легонько побарабанила пальцами по двери. Чуточку подождала и уже хотела было постучать еще раз, как дверь открыл Зигмунд, в пижаме и темном шелковом шлафроке.

Его весьма удивило, что перед ним стоит Теодора, а не кто-то из прислуги. Он хмуро посмотрел на нее:

– В чем дело? Что случилось? На тебе лица нет.

В тускло освещенном коридоре он, щурясь, всматривался ей в лицо.

Он хотел было сказать что-то, но Теодора приложила палец к губам и покачала головой, кивнув на дверь в детской.

– Тсс, – шепнула она, – Максима не разбудить бы.

Зигмунд кивнул и раскрыл дверь пошире, впуская Теодору в спальню. Урсула встала с постели и надевала пеньюар. Тревога туманила ее дымчато-синие глаза.

Когда она увидела, что Теодора бледна как мел и в глазах испуг, смятение девушки мгновенно передалось и ей.

– Что стряслось, Теодора? Отчего ты плачешь? Что тебя так расстроило?

Теодора стояла посредине нарядной спальни, отделанной зеленоватым штофом и украшенной множеством дорогих вещиц и произведений искусства, и не знала, с чего начать, как рассказать этой благородной чете с таким утонченным вкусом о жестоком насилии и погроме в центре города, свидетельницей которого она только что стала. И не могла сразу найти слова.

Губы ее дрожали, она смотрела на Урсулу.

Урсула, глубоко обеспокоенная, ждала, глядя на девушку. Теодора была ее подопечная, она забрала девушку к себе в дом три года назад после смерти ее матери, фрау Розы Штейн, вдовы доктора Иоганна Штейна. До своей смерти в 1933 году доктор много лет был преданным домашним врачом Вестхеймов. К Вестхеймам Тедди переселилась в шестнадцать лет. Урсула исполнила свое обещание, данное у смертного одра ее матери, позаботиться о девушке до ее совершеннолетия или замужества. К своему слову Урсула относилась со всей серьезностью, и хотя Тедди была няней Максима, ее окружали величайшей добротой и лаской, почти как если бы она была членом семьи.