Женщины Великого века
Шрифт:
Гийом неожиданно сильно простудился и слег. Вскоре он понял, что в дверь постучалась смерть и дни его сочтены. В один из вечеров он попросил Гийометту поехать в Сен-Жеран и привезти графиню. Вначале девушка подумала, что это лишь прихоть больного.
– Завтра съезжу, отец. Зачем беспокоить графиню в такой поздний час? Ведь путь туда долог.
– Слишком долог! Поэтому ты должна отправиться немедленно и умолять ее приехать! Я постараюсь ее дождаться, поскольку не хочу покинуть этот мир, не поговорив с ней. Меня… душит эта тайна.
– Какая тайна?
– Тебе не скажу! Отправляйся за графиней, да поспеши, если
В ужасе Гийометта запрягла лошадь и, доверив отца соседке, отважно пустилась в путь. К утру она вернулась вместе с госпожой де Сен-Жеран. Гийом был еще жив.
– Госпожа, – пробормотал он. – На моей душе тяжкий грех, и я надеюсь на ваше прощение. Ребенок… младенец, который у вас родился, был красивым и абсолютно нормальным. Вовсе он не был уродом!
И несчастный все рассказал. Управляющий признался, что, надеясь сделать из дочери настоящую барышню, он принял предложение госпожи Н, пообещавшей ему много денег, если он выполнит все ее распоряжения. Как только ребенок родился, он отвез его к своим двоюродным братьям в селение Шерак-сюр-Морж, что неподалеку от Риома, оставив мальчика на их попечение.
– Но ведь… – проговорила в растерянности графиня, – я видела собственными глазами это чудовище.
– Не видели! Хитрая госпожа Н сумела вас обмануть. Вы видели черного щенка, наряженного в пеленки и кружева, предназначенные для младенцев. Ваш сын жив! Ему теперь семнадцать лет. Это рослый, сильный паренек, который очень на вас похож!
Госпожа де Сен-Жеран была мягкосердечной женщиной и не отказала умирающему в прощении. Гийом отошел с миром, но Гийометта не захотела оставаться в доме, купленном ценой стольких слез и страданий. Девушка пожертвовала его беднякам, избавилась от всего, что имела, и робко попросила у графини позволения остаться при ней, в замке. Вместо ответа эта добродетельная женщина заключила ее в объятия, и обе разрыдались.
Но обнаружение наследника ознаменовалось громким судебным процессом, поскольку госпожа Н, вопреки очевидному, пыталась отстоять права своего сына. В конечном счете справедливость восторжествовала, и Бернар де Лагиш, граф де Сен-Жеран, отец которого к этому времени умер, вступил во владение всеми его титулами, землями и состоянием. По прошествии нескольких месяцев он женился на Франсуазе де Вариньи и с честью исполнил воинский долг, вступив в королевскую армию.
Супруги поселились в Париже, где завязали тесную дружбу с госпожой де Севинье. Как-то при осаде Безансона [24] граф получил тяжелое ранение, которое заставило его до конца жизни носить под шляпой железную шапочку-калотту. Возможно, именно оно и свело его в могилу. И все же Бернар де Сен-Жеран успел обзавестись потомством, за которым трогательно ухаживала Гийометта, дочь злодея-управляющего.
Мадемуазель выходит замуж за Лозена
Самый удивительный из царственных браков
24
Осада французами города Безансона, принадлежавшего Испании, произошла в 1674 г., во время Голландской войны (1672–1678).
Мадемуазель [25] занемогла в самый разгар июля, и неизвестно почему. Да, Мадемуазель с большой буквы, которую все называли именно так,
25
Анна-Мария-Луиза Орлеанская с рождения имела титул Мадемуазель, который носили незамужние внучки, племянницы и двоюродные сестры короля.
Болезнь Мадемуазель не могла быть обычной простудой, явно для нее имелась другая причина, тем более что в свои сорок три года принцесса, крепкая, как швейцарский пехотинец, и превосходно сложенная, обладала завидным здоровьем и не имела ничего общего с теми хрупкими созданиями, что боятся малейшего сквозняка.
Вот уже три дня таинственная хворь держала ее в постели, в точности после двадцать девятого июля 1669 года, когда она вместе со всем двором присутствовала на вручении жезла капитану Первой роты телохранителей, обольстительному, любезному, наглому и несносному Антонену Нонпару де Комону, маркизу де Пюигильему, графу де Лозену.
Тогда Мадемуазель увидела Лозена не впервые, да иначе и быть не могло, ведь граф многие годы находился при дворе и входил в ближайшее окружение короля, но в тот день все-таки произошло нечто неожиданное. Неизвестно, что явилось тому причиной – летний зной, красота зрелища, аромат цветов или восхитительная элегантность голубого, отделанного серебром мундира, впервые надетого по такому случаю виновником торжества, – но только чувствительная принцесса вышла после церемонии с мечтательным видом и уже абсолютно не могла привести мысли в порядок. Вот почему она сочла за лучшее сказаться больной, но странное состояние духа не позволяло ей заснуть, и потому она только ворочалась, не находя удобного положения для сна.
Анна-Мария закрыла для всех двери своих покоев, не способная никого принимать и поддерживать разговор. На третий день, устав от себя самой и множества вопросов, остающихся без ответа, Мадемуазель сняла запрет для одной из самых близких подруг, любезной и мудрой маркизы де Севинье, которую очень ценила за живой ум и здравомыслие.
Войдя в опочивальню Анны-Марии, маркиза, взиравшая на все критическим оком, с трудом удержалась от улыбки при виде принцессы в тончайшем кисейном неглиже, утопавшей в куче подушек. Все это подошло бы скорее нимфе или хрупкому подростку, чем сорокалетней девице, лицо которой, украшенное солидным носом Бурбонов и слегка тронутое оспой, отнюдь не наводило на мысль о нежной любовной истоме. К тому же для больной Мадемуазель слишком хорошо выглядела, а глубокие вздохи, вздымавшие ее внушительную грудь, тотчас заставили предположить маркизу, эту опытную наблюдательницу, что болезнь, сразившая принцессу, была душевного свойства.
Отныне уверенная в том, что вступает на путь, где она была как рыба в воде, госпожа де Севинье села туда, куда ей указали томным мановением руки, и спросила тихо и спокойно:
– Давно ли вами овладел этот недуг, Ваше Высочество?
Вновь послышался тяжкий вздох.
– Вот уже третьи сутки, дорогая! Три бесконечных дня! Я не знаю, что со мной. Все случилось после приема, на котором король вручил жезл господину…
Мадемуазель прервала речь, и лицо ее залил густой румянец.
– Кажется, господину де Лозену?