Женский день
Шрифт:
– Ну? – сказал он. – И что будем делать?
В тот день они все прогуляли: она – свой семинар, он – свои лекции.
Вернувшись в общагу, они провалялись до вечера, и совсем поздно Аля вдруг вспомнила, что почти сутки не объявлялась в родном доме.
А через два месяца, через два месяца страсти, постельных экзерсисов и безумий, она объявила домашним, что из дома уходит.
Дед ошарашенно молчал, а бабуля заплакала.
– Замуж, – объяснила она, – я выхожу замуж!
– Так давай по-людски, – вздохнула бабуля, – знакомство,
Аля рассмеялась.
– Ничего такого не будет! Нам это не нужно. Просто… дайте мне ключи от квартиры.
– Какой квартиры? – не поняла бабушка.
– Моей, – твердо сказала Аля, – где я прописана. На Театральной. Или она не моя?
– Свихнулась, – шептала мужу Нина Захаровна, – ты что, не видишь? Она же свихнулась. Но тут уж ничего не попишешь, – тяжко вздохнула она.
Борис Самсонович, рассасывая второй валидол, требовал жену «разобраться» и вернуть все «на свои места».
– Господи, Боря! – покачала головой Нина Захаровна. – Какие места? Ты что, так ничего и не понял?
А строптивая внучка уже доставала чемодан с антресолей, весело и счастливо напевая известную песенку.
Ей было все нипочем. У нее было счастье!
И она совсем не понимала, как оно хлипко, коротко и почти… безнадежно.
Счастье ее первой любви. Впрочем, почему же только – ее?
Два раза в неделю Нина Захаровна отправляла на Театральную Валечку – прибраться и приготовить еды. И еще узнать – хотя бы что-нибудь – про житье «молодых».
Валечка неизменно отвечала, что его дома нет, а Алька «безумная» – смотрит в окно и от «питания» отказывается.
– Постеля разобранная, – вдруг вспоминала Валечка и всплескивала руками, – не застилают!
И тут Нина Захаровна принималась плакать.
Раз в месяц забегала Аля. Именно забегала!
Нина Захаровна почему-то щупала ей лоб, словно хотела убедиться, что внучка больна. Дед из комнаты не выходил.
Нина Захаровна совала ей конверт с деньгами, а Аля придурковато смеялась, чмокала бабку в нос и скатывалась по лестнице вниз.
Их с Аристарховым жизнь напоминала какую-то странную, почти безумную, взрывоопасную смесь из ее слез, скандалов и бурных постельных перемирий.
Иногда он исчезал – на пару дней, забывая ее предупредить. Тогда она застывала у окна, выкуривала по две пачки за день и смотрела на двор из окна, спокойно про себя рассуждая, что выпрыгнуть сейчас, прямо сейчас, вот отсюда… Да нет, пожалуй, не стоит. Четвертый этаж. Вряд ли получится сразу.
После постельного перемирия он открывал бутылку коньяка, купленную на деньги Ольшанских, и они вместе пили всю ночь, и он смеялся над ней, называя ее страдания «детскими причудами».
Иногда она чувствовала запах женских духов от его рубашки, пару раз находила пятна от губной помады на плече или воротнике.
Она бросалась к нему, трясла его за плечи, а он как всегда усмехался и советовал ей «подлечить нервишки».
Однажды,
Она замерла на пороге, а он, обернувшись, подмигнул ей и игриво спросил:
– Попробуешь, детка?
Она заперлась в ванной и долго смотрела на бегущую струю горячей воды, пока огромная ванная комната не заполнилась густым горячим паром и ее не начало мутить.
Пошатываясь, она вышла из ванной и по дороге в спальню рухнула на узкий диванчик.
В полубреду, в кошмаре, в угаре она кое-как начала понимать, что в ее жизни происходит что-то ужасное. И еще поняла, что выбраться из этого ада не сможет… Сама.
Потом она обнаружила, что исчезли некоторые вещи. Например, старинная китайская ваза, столовое серебро, рюмки Александровской эпохи, на глазах редели знаменитые дедовские книжные шкафы.
Она спросила его, а он пожал плечами и не стал отпираться.
– Ну, да. И что? Тебе что, жалко этого дерьма?
В этот момент она вдруг впервые четко и ясно поняла, что способна его не только любить, но и почти… ненавидеть.
В этот день она напилась. Напилась так, что пришедшая Валечка, застав ее в беспамятстве, срочно вызвала «Скорую». А вслед за ней и хозяйку, Нину Захаровну.
Бабушка умоляла ее уехать от Аристархова. Возвратиться домой. Выгнать его – слишком мягкая мера. Сопротивляться ему она не сможет и снова простит. Бабушкины доводы, логичные, четкие, пугающие и справедливые, она понимала. А вот бабушкины слезы, почти истерика, что было совсем необычно для Нины Захаровны, ее почти не тронули. Ей хватало своего ужаса и своих кошмаров. И все же бабуле удалось увезти ее на Петроградскую.
Там, в родном до боли доме, где прошло все ее детство и было столько счастья, она так и не пришла в себя – лежала весь день на диване, отвернувшись лицом к стене.
Нина Захаровна, дед Борис, Валечка пытались ее образумить. Но она лишь коротко отвечала:
– Уйдите, пожалуйста!
Вызвали врача, старого приятеля деда, известного невролога. Она даже не повернулась к нему лицом.
Он вышел к застывшим от горя и страха родным и произнес всего одну фразу:
– Скорее всего, пройдет само. Все эти страсти-мордасти. Молодость, что говорить! Ну, сами знаете…
Нина Захаровна дернулась, прошипела: «Неуч!» – и ушла к себе, не отдав врачевателю конверта с гонораром.
Дед Борис вяло оправдывался в прихожей, жал руку приятелю и вытащил из кармана помятую десятку, от которой тот отказался.
Валечка втихомолку съездила в свою деревню и пошла к тамошней «ведунье» – как называли старую знахарку и травницу местные.
Старуха дала ей какие-то травки, святую, заговоренную воду и объяснила, что надо ходить в церковь отмаливать девку и просить милости Господа.