Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]

Арсеньева Елена

Богдан хохотнул своей шутке – но тотчас подавился смехом, увидав, как резко повернулся царь, какими безумными стали его глаза.

Годунов, которому, кажется, пришла в голову та же самая мысль, уже летел вперед, развевая полы легкого шелкового кафтана. За ним отмерял размашистые шаги Иван Васильевич, поспешал коротконогий Бельский. Ничего не понявшие иноземцы остались позади: прижавшись к стене, наблюдали, как рыжеволосая красавица выбирается из сундука, – и испытывали горячее желание начать свою жизнь в Московии с первородного Адамова греха.

Возле

самой двери в царицыны покои Годунов замедлил бег: все же опомнился, пропустил государя вперед. Однако и он, и Бельский ввалились в светлицу сразу же следом, шаря кругом пронзительными взглядами.

После захода солнца вышивальщицы не работали – чего попусту очи портить? – поэтому комната была пуста. Мужчины стремительно пересекли ее и ворвались в царицыну опочивальню.

Анница, лежавшая на кровати, испустила сдавленный крик. Она была одна, совсем одна.

– Где девки твои? – выкрикнул царь, подбегая к постели жены.

Анница выглянула из-под горностаевой оторочки одеяла:

– От… отпустила. Поспать захотелось мне…

– Поспа-ать? – грозно протянул Иван Васильевич, окидывая взором темные углы опочивальни. – А придверница твоя где? Рыжая, с косой?

Анна Алексеевна в новом приступе изумления даже высунулась из-под одеяла:

– Да где же ей быть, милый мой сударь? Чай, у двери сидит, караулит.

– Нету там никого, – мрачно мотнул головой Иван Васильевич.

– Как так нету? – не поверила царица. – Да что тебе в ней, скажи на милость?

Не отвечая, Иван Васильевич перемахнул покой, что было силы ткнул ногою тяжелую дверь.

В столовой комнате, под стенкою, горбилась на лавке тоненькая девичья фигурка. Вскинула голову, завидев вошедших; прижала тревожно руки к груди, вскочила. Взвилась змеей летучей тяжелая рыжая коса, перехваченная голубой лентою. Девушка метнулась через комнату – прочь, однако Годунов оказался проворнее: схватил ее за косу, дернул к себе… и громко ахнул, когда рыжий волосяной жгут остался в его руке.

Государь со звериным рыком ринулся вперед, настиг беглянку уже почти в сенях, вцепился ей в плечи так, что девушка не удержалась и завалилась навзничь. Взвизгнула дико, попыталась вскочить, но тут набежал Бельский, облапил ее своими длиннющими ручищами.

Придверница билась, рвалась, оглашая покои пронзительными воплями. В дверях замелькали встревоженные лица стражи, но государь так гаркнул, что лица мгновенно исчезли.

Придверница уже лежала на полу, Годунов придавливал ее плечи, а Бельский, сосредоточенно сопя, задирал ярко-голубой сарафан и сорочку. В воздухе мелькали длинные голенастые ноги, поросшие густым рыжим волосом, потом… потом явилось взорам мужское естество.

– Та-ак… – выдавил царь хрипло, и тотчас – громче, грознее: – Та-ак!

Ворвался обратно в опочивальню.

Анница, свесившись с постели, пыталась разглядеть, что творится в столовой. Иван Васильевич коршуном налетел на жену, вцепился в волосы, принялся тянуть с ложа с такой силой, что вмиг стащил на пол. Зашагал обратно, волоча за собой кричащую, стонущую царицу.

Одной рукой она пыталась разжать пальцы мужа, стиснувшие ее растрепанную косу, другой безуспешно одергивала задравшуюся сорочку. Протащив по полу до Годунова и Бельского, которые все еще таращили глаза на «придверницу», оказавшуюся юношей, царь приподнял жену и теперь держал ее так, чтобы она могла видеть обнажившуюся мужскую плоть.

Из горла Анницы вырвался слабый хрип, и она беспомощно обмякла. Царь, поддерживая обезумевшую от страха женщину одной рукой, протянул правую за спину, нетерпеливо пошевелил пальцами. Понятливый Годунов оглянулся и увидел на полу отброшенный посох.

Прополз на коленях, схватил тяжелую палку, передал государю. Анница слабо пошевелила губами, когда муж занес посох, но не успела исторгнуть ни звука. Иван Васильевич ударил рыжего охальника по голове: боковым взмахом, но так сильно, что проломил череп, снес кожу с пол-лица и раздробил нос.

Со свистом выдохнув сквозь зубы, царь разжал левую руку, которой держал за волосы жену, и обеспамятевшая Анница мягко свалилась на мертвое тело, прижавшись всем лицом к изуродованному, окровавленному лицу незнакомца.

* * *

На другой день к воротам Тихвинского монастыря подъехала большая телега, окруженная всадниками. Двери монастыря немедленно открылись: приблизительно за час до этого в монастырь прибыл гонец, предупредивший игуменью о том, чту здесь должно вскоре произойти, поэтому и она сама, и сестры были вполне готовы.

Телега въехала во двор и остановилась перед храмом. Все увидели, что на соломе лежит связанная женщина в одной сорочке. Лицо ее было покрыто коркой засохшей крови, волосы спереди и рубаха – все было в крови. Даже когда Годунов развязал ее и несколькими шлепками по щекам привел в себя, она не смогла шевельнуться: так избито было ее тело немилосердной тряской на телеге, так затекло от долгой неподвижности.

Игуменья сделала знак одной из сестер – та приблизилась, обтерла лицо незнакомки. Из-под кровавой коросты выступили правильные, красивые, только безмерно исхудалые черты, блеснули исплаканные зеленые глаза. Женщина, чудилось, была в полубессознательном состоянии.

Ее вытащили из телеги и под руки повлекли во храм, где уже мерцали лампады перед иконостасом, колыхалось свечное пламя, копился в углах зловещий полумрак и черные очи святых скорбно, а может быть, равнодушно смотрели на происходящее.

Женщину опустили в кресло, стоящее перед царскими вратами. Она подняла голову, слабой, непослушной рукой убрала волосы с лица, огляделась и с видимым наслаждением втянула ноздрями сладковатый ладанный дух.

Началась служба. Женщина то внимательно слушала древние, неразборчивые слова молитв, то погружалась в забытье; слабая, бессмысленная улыбка блуждала по ее лицу. Однако темная фигура Годунова, стоящего в полушаге от кресла, выражала нескрываемое напряжение. Казалось, он был готов ко всяким неожиданностям – и не напрасно.