Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность
Шрифт:
Жуков остановился перед ступенями, ведущими на трибуну, огляделся: перед ним, за жиденькой цепью милиционеров в белых кителях, колыхалось людское море, окруженное берегами из разномастных зданий с черными глазницами окон, мощные репродукторы гремели маршами, серое небо, нависшее над городом, сползало на юго-восток, грозя дождем и даже снегом. До начала демонстрации оставалось несколько минут. В ожидании торжественной минуты стихли репродукторы, и стало слышно глухое гудение площади, похожее на гудение пчелиного улья.
– Товарищ Жуков! Георгий Константинович! – прозвучало сверху. – Поднимайтесь к нам, поднимайтесь!
И Жуков стал медленно подниматься на трибуну под звяканье своих орденов и медалей.
И
– … у-ков-ков-ков!
Еще через какое-то время выкрики слились воедино, и на трибуне разобрали, что же так взбаламутило площадь: она приветствовала маршала Жукова:
– Жу-ков! Жу-ков! Жу-ков! – гремела людская масса.
– Вас, Георгий Константинович, – улыбаясь, но в то же время глядя на маршала холодными и даже испуганными глазами, произнес первый секретарь обкома партии и тоже стал бить ладонью о ладонь.
Его примеру последовали другие.
Жуков вспыхнул, шея налилась малиновым соком: не ожидал такого приема. Даже в Одессе его появление на трибуне во время праздников не вызывало такого ликования, такого скандирования. Но там была война. Там бомбили и стреляли. Там гибли люди. Тысячами, десятками тысяч. А тут войны не было и – на тебе! – нечто невероятное.
Но краска быстро полиняла на его лице, покрыв его бледностью. Почти так же хлопали трибуны Жукову и Рокоссовскому на параде Победы в сорок пятом. Хлопал и сам Сталин. И что из этого вышло? Рокоссовского выставили в Польшу, Жукова – в Свердловск. Поневоле испугаешься: дойдет до Сталина, а тот… Черт его знает, что взбредет в голову бывшему Верховному главнокомандующему Красной армией, когда ему донесут о таком, можно сказать, инциденте. Вопрос-то политический. А он, Жуков, именно на политике и погорел. То есть не то чтобы на политике, а как раз на недопонимании политического аспекта в своих действиях.
Жуков помахал рукой, приветствуя колыхание человеческих тел и голов, слитные крики и аплодисменты, – и колыхание и все остальное только усилилось. Тогда он стал делать знаки, что хватит, мол, достаточно, стал показывать на часы: время, мол, но это только подстегнуло людей, приводя их буквально в неистовство. Жуков оглянулся на секретаря обкома в растерянности и пожал плечами: мол, сами видите, что творится, я тут ничего не могу поделать. Но и на трибуне тоже хлопали, хотя приветственные поначалу улыбки превратились в маски, лица побледнели: они ведь тоже понимали, как в Москве могут оценить столь восторженный прием опального маршала. Понимали и ничего не могли поделать.
Жуков махнул рукой, протиснулся в задние ряды – за спины почетных граждан города Свердловска и его руководителей. И шквал криков и аплодисментов стал постепенно опадать. А тут еще грянул Гимн – и площадь замерла.
После Гимна говорил секретарь обкома, затем спели Интернационал, и колонны двинулись. А на их место выходили другие колонны, краснея флагами и транспарантами.
Секретарь обкома сам пригласил Жукова в первый ряд, поставил рядом с собой. И зря он это сделал. Рабочие колонны, увидев маршала, встали и, сломав строй, начали тесниться к трибуне – и все повторилось:
– Жу-ков! Жу-ков! Жу-ков! – гремело над площадью, как будто они и пришли сюда исключительно для того, чтобы отдать свою любовь человеку, о котором столько ходило легенд во время войны и еще больше ходит сегодня. Для них Жуков всегда стоял
Снова Жукову пришлось скрываться за чужими спинами. Вот уж не думал, не гадал, что такое возможно. И не объяснишь ведь людям, пришедшим на площадь, что он в своих поступках не волен, что он вполне понимает их чувства, но далеко не все истолкуют их правильно.
Георгий Константинович стоял сзади и, заложив руки за спину, смотрел в просвет между спинами на текущую человеческую массу, лицо закаменело, желваки напряжены, а в груди разрастается что-то горячее, и глаза предательски пощипывает.
Что он знает об этих людях? Все и ничего. Вон, судя по орденам и медалям на груди, идут бывшие солдаты – чьи-то отцы, дети, братья, мужья. Выжили, уцелели, счастливы. Там, на фронте, они были только солдатами. Но там Жуков считал их не по головам, а батальонами, полками, дивизиями, армиями. Он заботился о том, чтобы они были вооружены, одеты и накормлены. В планах своих он учитывал обученность пополнений, процентное отношение имеющих боевой опыт к не имеющим такового; он прикидывал по карте, сколько километров они пройдут с боями, какие города и населенные пункты отвоюют у врага, сколько будет безвозвратных потерь, на каком этапе они выдохнутся, потеряют пробивную силу, на какой срок хватит боеприпасов, горючего, на какое расстояние моторесурсов у боевой техники. Он ставил их наравне с танками, пушками и самолетами, которые тоже, как и солдаты, требовали того-то, того-то и того-то. Он и не мог о них думать иначе – как о чьих-то сыновьях, отцах, братьях и мужьях. Думать иначе – не хватит ни душевных, ни физических сил. Да и привыкает человек ко всему: к чужим смертям, к чужой боли, к чужому страданию. Потому что и сам может оказаться на их месте.
И вот они текут мимо. Те, кто прошел эту страшную войну – там, на западе, и здесь, на Урале. И неизвестно, кому было труднее: этим ли женщинам, потерявшим кормильцев, или вон тому солдату с тремя сияющими кругляшами на груди. И впервые маршал увидел этих людей совсем другими глазами, людей, составляющих народ, выдержавший такую жестокую, такую страшную войну.
Жуков отвернулся и, достав из кармана платок, сделал вид, что ему в глаз попала соринка.
После демонстрации был праздничный банкет в обкоме партии. Не для всех, конечно, для избранных. Пили, как водится, провозглашали здравицы. И за него, маршала Жукова, тоже. И весь оставшийся день Георгий Константинович вглядывался в окружавших его людей изменившимся взглядом. Он думал о том, что его судьба, в конце концов, не такая уж и горькая, как ему казалось еще совсем недавно: целым и невредимым прошел через все четыре с лишком года войны, поднялся на самый верх полководческой славы, не обижен ни орденами, ни почестями, а все остальное не имеет значения в сравнении с горем, все еще подтачивающем сердце твоего народа, из которого ты когда-то вышел. С тобой или без тебя, но армия существовать будет до тех пор, пока существует питающий ее своими соками народ. И генералы найдутся, и маршалы – когда припечет. А он должен работать здесь, коли ничего другого ему не дано. Работать и ждать своего часа. Как на войне: враг в конце концов выдохнется, тогда можно будет… Впрочем, об этом, пожалуй, не стоит.