Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность

Мануйлов Виктор Васильевич

– Послушайте, женщина! Как вы себя чувствуете?

Женщина тихо застонала, открыла глаза, произнесла шепотом:

– Ничего, спасибо, я сейчас встану.

– Что вы! Что вы! – воскликнул Алексей Петрович. – В таких случаях не следует спешить. Сначала придите в себя, а уж потом…

Но женщина решительно зашевелилась, пытаясь повернуться на бок, однако все ее движения были беспомощны и жалки.

– Давайте я вам помогу, – предложил Алексей Петрович, беря женщину за плечи.

– Только вы осторожней, а то сами, не дай бог, упадете, – произнесла женщина несколько

окрепшим голосом.

– Уж я постараюсь не упасть, – заверил женщину Алексей Петрович, просовывая ей руки под мышки.

Женщина оказалась удивительно легкой, но ее пришлось еще какое-то время поддерживать, потому что на ногах она стояла не твердо, сжимая голову обеими руками. Затем Алексей Петрович поднял ее сумочку и продолговатый предмет, оказавшийся футляром для флейты или еще какого-то духового инструмента того же рода, отряхнул перчаткой пальто женщины, взял ее под руку и повел.

– Вы где живете? – спросил он, когда они с улицы Герцена свернули в некогда Леонтьевский переулок, переименованный в улицу Станиславского.

– Здесь совсем рядом, – ответила женщина и остановилась. – Да вы не утруждайтесь, пожалуйста: я теперь и сама дойду. Спасибо вам большое…

– Пустое, – отмахнулся Алексей Петрович. – Мне все равно в ту сторону, а вы после такого удара вряд ли успели оправиться.

– Да, вы правы: голова болит ужасно, – согласилась женщина, и они двинулись дальше.

Алексей Петрович был немного навеселе, однако не слишком, как бывало еще недавно, а самую малость, хотя выпили они с Шолоховым порядочно. Но закуска была хороша, и пили не спеша, увлеченные разговором. Врачи в последнее время все настойчивее советовали ему воздерживаться от спиртного, от курения, избегать острого, жареного, жирного, почаще бывать на воздухе, беречь нервы, – короче говоря, перестать жить, потому что – какая же это жизнь, если ничего нельзя! Алексей Петрович вроде бы и махнул рукой на все врачебные предупреждения, однако опасения остались, они-то и заставляли его сдерживаться, хотя он и без врачей давно знал, чего ему можно, а чего нельзя.

Они остановились возле подъезда четырехэтажного здания, обшарпанного, как и все дома, упрятанные в глухие московские переулки. Здесь, при свете лампочки, горящей над входом, он рассмотрел женщину. Было ей, пожалуй, лет сорок, бледное испитое лицо ничем особо не привлекало, если бы не глаза: глаза казались большими и черными, глубокими, как бездонные колодцы. «Конечно, вдова, – подумал Алексей Петрович, – конечно, дети, больная мать и все такое прочее. И, судя по одежке, работница с какой-нибудь фабрики, идет со второй смены. Если бы не флейта или что там еще. Хотя, конечно, не обязательно, чтобы она играла на ней сама – кто-нибудь из детей. То есть ничего интересного. Кроме глаз». И, заметив, что и женщина разглядывает его, засуетился и стал прощаться:

– Я рад, что у вас все обошлось, – произнес он. – Хотя, конечно, показаться врачу вам не помешало бы. Последствия, знаете ли… А вы так ударились, что мне самому стало больно.

– Ничего, заживет, как у кошки, – устало отвергла она его совет насчет врача. И добавила: – Во время войны и похуже бывало.

Особенно когда бомбили…

– А-а, так вы во время войны в Москве оставались… – согласился Алексей Петрович. И добавил: – Тогда понятно.

– А вы? – спросила женщина.

– Я? Я был на фронте.

– На самом?

– Скорее, около. Но иногда и хуже.

– Хуже – это в партизанах?

– Нет, в окружении.

– И я тоже. Мы, то есть, – поправилась женщина. – Маму послали под Нарофоминск рыть окопы, она взяла меня с собой: оставить не с кем было. Ну, немцы прорвались, обошли… Мы, конечно, в лес, а там наши войска – тоже попали в окружение…

Женщина говорила тихим усталым голосом, как о чем-то пустяковом, не стоящем внимания, и Алексей Петрович это отметил, подумав, что вот он о своих похождениях по немецким тылам написал целую книгу, для него это событие, а для этой женщины почти то же самое лишь один из эпизодов ее трудной, бесконечно трудной жизни.

– Вместе с войсками мы и прорывались к Москве, – все тем же ровным голосом продолжила женщина. – Кто прорвался, а кто и нет. Как вспомнишь… – И качнула головой, точно самой себе не верила, что все, о чем она сейчас вспомнила, происходило на самом деле.

– Сколько же вам лет тогда было? – спросил Алексей Петрович, еще раз вглядевшись в черные провалы ее глаз.

– Десять всего. Только что в третий класс перешла. Да и много таких было, мальчишек и девчонок, как и я. Ну, конечно, были и постарше, – уточнила она, явно опасаясь, что этот мужчина ей не поверит.

«Значит, ей сейчас всего лет… – Алексей Петрович прикинул и закончил с удивлением: – …лет… двадцать всего. А выглядит…»

– Может, зайдете, – робко предложила женщина. – Я вас чаем угощу. Нам сегодня чай выдали… цейлонский. И колбасу краковскую.

– На фабрике?

– На какой фабрике? А-а, вы вот о чем. Нет, не на фабрике. В консерватории… Я там играю… на флейте… в оркестре. У Голованова.

– Извините. Я подумал, что флейта к вам имеет опосредственное отношение.

– Ну, что вы! Я в консерватории учусь, ну и… стипендия маленькая, дублером взяли…

– Нет, вы знаете, как-нибудь в другой раз. Дело в том, что я из… гостей… от стола, так сказать… да и поздно уже: вам отдохнуть надо… – И спросил: – Как вас зовут?

– Ирина. Можно просто Ира.

Алексей Петрович даже губу закусил от неожиданности, так имя его нечаянной знакомой напомнило ему о пропавшей, а затем вроде бы умершей еще до войны Ирэн. А может, не умерла, а просто не захотела, чтобы… Впрочем, теперь это уже не имеет значения. Спросил:

– А фамилия?

– Крутогорова.

– Очень приятно, Ирочка, – произнес Алексей Петрович и представился в свою очередь, не называя фамилии.

– Я знаю, – кивнула Крутогорова головой. – Я вас видела. И книжки ваши читала.

– Вот ведь беда какая, – притворно вздохнул Алексей Петрович. – Придется отпускать бороду.

– Вам борода не пойдет, – произнесла она и снисходительно улыбнулась. – Так, может, все-таки зайдете на чай? Пусть вас не смущает позднее время. Я привыкла. Да и вы, насколько мне известно, полуночник.