Жернова. 1918–1953. Книга вторая. Москва – Берлин – Березники
Шрифт:
Лишь потом, уже дома, когда настала пора размышлений, понял, что подписал не только приговор безвинным людям, но и себе, – приговор, по которому его могут выдернуть из нормальной жизни в любую минуту и по любому поводу: ведь по той бумаге выходило, что знал же, знал, а не сказал, то есть не донес, а недоносительство каралось не менее строго, чем непосредственное участие.
С тех пор миновало уже порядочно времени, но всякий раз жгучий стыд и страх заставляли сжиматься сердце Петра Степановича, а в первое время даже подумывать о самоубийстве. Однако ему было доподлинно известно, что никогда он не решится на этот шаг, так тем более: доподлинная эта известность делала его еще более несчастным. Да и как решишься, если на руках у тебя семья, которая без него пропадет, пойдет по миру, а само самоубийство утвердит власти в уверенности, что с совестью у инженера Всеношного точно не все в порядке, – то есть в том смысле, что он действительно что-то замышлял против этой самой власти. Наконец, он не дворянин, а всего лишь сын приказчика, и стреляться ему вроде бы не по чину. Да и не из чего. А вешаться или топиться –
От этих подленьких мыслей тоже бывало нестерпимо стыдно и жалко самого себя до слез. Уж Левка Задонов точно бы застрелился или закололся бы ножом: хоть из новоиспеченных, но все-таки из дворян. Или, скорее всего, отказался бы подписывать.
Хотя… хотя кто его знает: все мы кажемся себе сильнее и независимее, пока не столкнемся с чем-то, что еще независимее и сильнее нас, а главное, если оно, к тому же, неумолимо и глухо к твоей маленькой правде. Опять же, из тех, кто, как и Петр Степанович, из обвиняемых превратился в свидетелей, люди были разные, – из дворян, между прочим, тоже, – но трудно поручиться, что им не предложили подписать подобное же и что они не подписали. Не подписали бы, стали бы обвиняемыми. В этом все дело.
Рассказывая о своей драме, Петр Степанович и сам хотел выяснить у столичных жителей, особенно у Петра Аристарховича, состоящего членом наркоматской комиссии по делам железно-дорожного транспорта, является ли "Шахтинское дело" глупой случайностью, наподобие преследования военспецов в начальный период гражданской войны, или это такая политика, и как они, столичные жители, ко всему этому относятся.
За желанием хоть какой-то ясности тоже стоял страх – страх перед неизвестностью перед тем, что ожидает его завтра в Наркомате тяжелой промышленности: вдруг его вызвали не затем, чтобы он, как один из ведущих технологов завода, представил отчет по своему профилю, а затем, чтобы арестовать и посадить в тюрьму. Все может быть.
О своих опасениях Петр Степанович, разумеется, умолчал, но они были главным, что мучило его за этим столом. И все, похоже, понимали его мучения.
Вскоре женщины ушли, мужчины остались одни. Теперь разговоры велись более откровенные, и в выражениях собеседники не стеснялись.
– И что у вас там теперь? – полюбопытствовал Лев Петрович у своего друга. – Стало лучше?
– Какой там! – махнул рукой Петр Степанович. – Раньше всем заправляли люди, знающие свое дело, знающие производство, теперь им на смену пришли горлопаны – чуть ли ни каждый день митинги и собрания. Технологии не выдерживаются, оборудование ломается, приходит в негодность от такого командования, брак ужасающий, производительность труда падает, а причину этого ищут не в себе, а в оставшихся спецах: они, мол, во всем виноваты, вредят и пакостят новой власти. У меня, скажу вам по совести, – заговорил тише Петр Степанович и даже наклонился к своим собеседникам, – сложилось впечатление, что само «Шахтинское дело» слепили те, кому захотелось покомандовать не просто толпой на площади или еще где, а такой толпой, которая что-то производит, делает материальные ценности и, в конце концов, деньги. Власть без денег – что это за власть! Денег им захотелось, пожить шикарно, – вот что я думаю. Да и другие тоже, кто прошел через это. И они, должен сказать, вполне неплохо устроились: шикарные по нынешним временам квартиры, авто с шофером, прислуга, дача. Правда, все это до тех пор, пока сидят в своих креслах. Так тем более: за кресла свои цепляются зубами и когтями, на возможных конкурентов вешают ярлыки контриков или агентов иностранных держав.
– Вот-вот! – воскликнул Петр Аристархович обрадовано. – А вы как думали? А вы думали, что они… – они!.. – за идею? Как бы не так! Они – невежды, коим не дано… да, не дано!.. встать на почву человеческих скорбей. Даже умнейшие и образованнейшие из них, такие как Красин, Кржижановский… ну и там еще, может, с десяток наберется, – даже умнейшие из них находятся в плену догматизма, невежества и… и себялюбия. Они в Москве, как и у вас в Харькове, вселились в квартиры знати, спят на их пуховых перинах, сидят в креслах с дворянскими гербами, у них домработницы, кухарки, любовницы, личные машины и личные шоферы. Их дети ведут богемный образ жизни, тунеядствуют, развратничают, числятся на работе, получают зарплату, но не работают. И таких все больше и больше. В наркоматах, куда ни плюнь, везде попадешь на сынка или дочку какого-нибудь партийного бонзы, и очень часто – на жиденка. Они и в науку лезут, выталкивая оттуда истинных ученых из русских. Сколько уже сослали на Соловки академиков, профессоров – нет счету. У них, у революционеров, власть, и рано или поздно они захотят денег. Да и не может быть такого, чтобы жид не захотел денег, получив власть над гоями. И наш русский дурак, глядя на жида, тянется за ним, обезьянничает, его пока еще терпят, но наступит время, дальше кухни не пустят. А те, что будто бы за идею, пребывают в наивности. Да-с, в наивности! – уже в полный голос воскликнул Петр Аристархович, замахал руками и закашлялся.
– Папа, тебе нельзя так волноваться, – мягко попытался урезонить отца Лев Петрович. – И потом: пожалуйста, потише! Ты же знаешь, что за люди живут у нас внизу…
– Не волнуйся, сын: этот дом строил я сам, и звукоизоляция здесь прекраснейшая… Впрочем, конечно, я понимаю… Нет, но ведь так жить нельзя, господа мои хорошие! В своем доме и – шепотом! При Николае Романове такого не было – при всем-то паскудстве того времени. А если б было такое, то большевички нами не правили б. Да-с! Их бы перевели в самом зародыше: перевешали или перестреляли!
Петр Аристархович снова закашлялся и кашлял долго, отвернувшись к книжным стеллажам и прикрывая рот платком.
Лев Петрович, очень похожий на своего отца, но не худой, а, скорее, полноватый, и тоже с залысинами,
Улучив момент, он шепнул Петру Степановичу:
– Последнее время совсем стал плох, а за границу лечиться не пускают… То есть пускают, но одного, без жены: боятся, что не вернется. А он один не хочет.
Наконец Петр Аристархович успокоился и повернулся лицом к столу. На лбу его выступили капельки пота, лицо неестественно порозовело.
– Не обращайте внимания, – вяло махнул он рукой в сторону Петра Степановича. – Это обострение связано с погодой. Вот пришла зима – и скоро все пройдет. А летом – на юг, на кумыс. И бог с ней, со Швейцарией! – Помолчал немного, добавил: – А зря мы, Левка, не уехали в двадцать первом. Ох, зря! Сколько еще жить буду, столько и казнить себя буду. А все отчего? А от той же нашей русской наивности. Думали: мы уедем, кто же Россию поднимать будет? А мы им не очень-то и нужны. И Россия им нужна, чтобы разграбить ее и расчленить на мелкие княжества. Да-с. Я помню, как товарищ Троцкий командовал русскими железными дорогами, как он вводил палочные порядки, худшие, чем в царской армии времен императора Павла. А сколько золота он отправил за границу! Сколько драгоценностей, картин, старинных икон! И все своим родственникам, дядьям и племянникам. Они же и всякие тресты возглавляли, и такие именно, которые без особых усилий могли дать огромные барыши. У нас у самих паровозостроительные заводы стояли, а он в Швеции заказал паровозы, в стране, которая никогда их не делала, сама закупала у Германии. На кого, позвольте вас спросить, работал Бронштейн, став во главе России вместе с другими жидами? На мировую буржуазию работал, вот на кого! А проклятья в ее адрес – это для нас, дураков. Мне один чекист рассказывал, что когда вскрыли после смерти сейф председателя ВЦИКа Яшки Свердлова, там обнаружили тысячи золотых червонцев царской чеканки, драгоценные камни, бриллианты, ювелирные изделия, валюту. Чекист этот проходил по желдорведомству, я его еще по старым временам помнил, и вдруг исчез: то ли убили его, то ли еще что… Ну да что теперь об этом! – махнул рукой Петр Аристархович и набычился, уткнувшись бородкой в расставленные чашей ладони, будто присутствующие были повинны во всех российских неурядицах.
– Ты бы шел, папа, отдыхать, – мягко посоветовал Лев Петрович, кладя руку на локоть отца.
– А что, секреты?
– Да нет, какие тут секреты! Ради бога, если хочешь, оставайся! Кстати, у нас в управлении поговаривают, что Бухарина совсем отставили от дел. Ты ничего не слыхал?
– Вопрос, можно считать, решенный, – равнодушно произнес Петр Аристархович. – Но какая, собственно говоря, разница, кого отстраняют, а кто остается? Главное, что все больше и больше проникает во все поры нынешней власти, – это холопство. Да-с! Я даже склонен думать, что все наши беды – от этого самого нашего российского холопства и происходят. Как это у вашего Маркса? Человек, осознавший себя рабом, уже не раб? Так кажется? Смею вас уверить, что это есть полная чепухенция! Мы в России сотни лет пребываем в сознании холопства, и все бунты, какие были и еще будут, начиная со Стеньки Разина и декабристов, кончая… нет, не кончая, а лишь переходя через николаевские Думы, через Керенского и всю его шушеру, через нынешних большевиков, и дальше, дальше, кто придет вслед за ними, – все это лишь бунты холопов, осознавших себя таковыми. А в холопском бунте все иррационально, все направлено на то, чтобы холоп стал барином, в душе оставаясь все тем же холопом. И я, и все мы – лишь холопы у нынешней холопской власти. Она, власть эта, ввела свою опричнину – ОГПУ, – чтобы холопство себя не изжило. Так-то вот, господа мои хорошие. Может, мысли мои и выглядят несколько старомодными, но они – плод моих многолетних наблюдений над нашим так называемым образованным обществом. Ведь как ни крути, а новые философские одежды напяливаются все на то же немытое тело. А немытое тело и чешется так же, и воняет от него ничуть не меньше, чем в старых одеждах. – Помолчал, раздумывая, потом заключил: – Впрочем, Сталин правильно делает, что давит своих оппонентов: Россия еще не созрела для демократии, ей нужна твердая власть, диктатура, иначе такая огромная страна рассыплется, как карточный домик. Не знаю, понимает ли это усатый шашлычник, или нет, но жизнь рано или поздно толкнет его к самодержавию, – уверенно заключил Петр Аристархович. – Вспомните Наполеона – тоже ведь начинал революционером, а кончил императором… А Бухарин… А что Бухарин? Жидовский прихвостень. И русофоб. Когда жид русофоб – это нормально и понятно, но когда русский в своем жидовстве старается переплюнуть самих жидов, то такой человек теряет право называться не только русским, но и человеком.
– Сейчас, папа, жид зовется евреем, – осторожно напомнил Лев Петрович, которому казалось, что отец не только дома, но и вне выражается подобным же образом.
Петр Аристархович недобро посмотрел на сына, пожевал губами, заговорил с какой-то саднящей горечью:
– Я тебя, сын, назвал Львом в честь графа Толстого: зачитывались им в молодости. Но не исправлять же твое имя только потому, что и Троцкий – Лев, и Каменев – Лев, и черте кого только сегодня Львами не зовут. Если жидам захотелось стать евреями, то мы-то тут при чем? Больше тыщи лет зовем их жидами, былины встарь слагались о том, как Илья Муромец ратоборствовал в чистом поле с Жидовином. С большой буквы, между прочим, писали… Эдак завтра немцы потребуют, чтобы называли их германцами, англичане – британцами, а за ними еще кто… В той же Польше, между прочим, жиды так и остались жидами. То-то же Троцкий из шкуры лез вон, чтобы установить там свои порядки, армию ради этого загубил, а вышел пшик, – горько усмехнулся Петр Аристархович. – Впрочем, снявши голову, по волосам не плачут… – и понурился, что-то разглядывая на узорчатой скатерти.