Жертва судебной ошибки

Сю Эжен

Бонакэ (в сторону):

— Он ужасен!

Княгиня:

— Но это чудовище сходит с ума!

Сен-Мерри (комиссару):

— Милостивый государь, ведите же убийцу!

Герцог:

— Нет, черт возьми, позвольте-с! Мне есть что рассказать. Эти господа здесь для того, чтобы выслушать меня. Вы называете меня убийцей? Прекрасно! Да, я убийца! Я отравил вашу дочь, кавалер. За что? А за то, что она переодевалась гризеткой и по ночам пускалась в похождения.

Княгиня (Сен-Мерри):

— Что такое он говорит? Преступление свело его с ума!

Герцог:

— Ваша дочь была Мессалиной. И вы должны были на коленях благодарить меня за то, что я хотел зарыть в могилу и ее позор, и свой, и ваш! Ведь вы не знаете, что проделывала ваша дочь с тех пор, как перешла в комнаты своего отца? (Указывая на

Сен-Мерри.) Но этого, а того, что в Мадриде. Почти каждый вечер она переодевалась гризеткой и проводила ночи вне дома. (Княгиня и Сен-Мерри делают негодующие жесты.) Не оспаривайте, я знаю об этом, я видел собственными глазами! Вы спросите, каким образом я напал на след этой подлости? Благодаря слухам, которые ходили одно время. Один человек из нашего общества рассказывал, что узнал герцогиню на одном неприличном балу, куда она отправилась из любопытства. (Княгиня и кавалер снова переглядываются с изумлением.) Я стал провожать жену в свете и повсюду тайно следил за ней и все открыл. Ведь вы, княгиня, думаете, что если человек некрасив собой, смешон и любит жуков, то он бесчувственный! Уж не думаете ли вы также, что у него желчь станет розового цвета, если он, нарядившись в черный парик и зеленые очки и подняв воротник, увидит, собственными глазами увидит, как его жена в короткой юбочке и в чепце горничной веселится на кабацкой вечеринке и отправляется куда-то под руку со своим кавалером? (Княгиня стонет.) А между тем у меня желчи меньше, чем у голубя. Я жил счастливо, покойно с моими насекомыми. Я никому не делал зла, не стеснял ничьей свободы, не мешал жене ни в чем; я предоставил ей и свое, и ее состояние. Я хотел только жить по-своему, в уединении, заниматься наукой. Осмельтесь сказать, что за семь лет супружества я причинил этой ужасной женщине не только малейшее огорчение, но даже малейшее беспокойство! Я как бы не существовал для нее, однако я не жаловался и считал себя счастливым. Но, вероятно, не хотели, чтобы и дальше так продолжалось, и вывели меня из терпения. Делались такие вещи, такие, что довели меня до жестокости. (Княгиня задыхается и закрывает глаза.) Все это истинная правда, милая княгиня. Согласитесь, что при виде оскорбительного распутства жены даже у такого, как я, добродушного любителя жуков могла закипеть кровь, — имеется же ее у него хоть сколько-нибудь, — и он почувствовал лютую ярость. Но он знал, что объяснение только бы опозорило его, сделало бы его смешным. Что же ему оставалось, почтеннейшая теща? Он отомстил по-своему, имея в виду, чтобы все совершилось тихо и спокойно. Он воспользовался бредом горничной, чтобы навлечь подозрение на нее, как это прекрасно угадал доктор; потом во время суда нашему любителю жуков представился отличный случай покончить дело, как вполне верно еще раз угадал г-н доктор. Все случилось к лучшему: честь фамилии была спасена; могли только оплакивать бедную герцогиню де Бопертюи, ее родных, ее мужа. Но моя теща сдуру помогла уличить меня в преступлении, между тем как ей изо всех сил следовало бы защитить меня, чтобы спасти наше доброе имя. Пусть так! Какой эффектный скандал! Но вы сами хотели его! А теперь, г-н комиссар, я к вашим услугам, мне только остается взять некоторые бумаги.

Княгиня:

— Г-н комиссар, умоляю вас, выслушайте меня: то, что сказал этот несчастный, — ужасная клевета; он помешался. Но если его арестуют, то у него хватит низости повторить свою клевету. А люди так злы, что охотно поверят ей. Посудите, милостивый государь, какой срам для нашей семьи, и, в особенности, как будет скандализирована общественная нравственность! И поэтому, я заклинаю вас всем, ради чести нашей семьи, ради памяти моей бедной дочери, которую загрязнит ужасная клевета, — оставьте этого человека! Пусть его терзает совесть! Он нынче же уедет из Парижа, из Франции.

Герцог:

— Ха, ха, ха! Вот видите, дорогая мамаша, вы уже раскаиваетесь. Ха, ха! Предсказываю вам, вы кровавыми слезами станете оплакивать свою глупость!

Комиссар:

— Сударыня, это невозможно. Я обязан сию же минуту арестовать г-на де Бопертюи.

Сен-Мерри:

— Ради Бога, сударь, одно слово. Моя почтовая карета стоит у крыльца. Я вместе с этим господином сейчас же при вас сяду в нее, и мы уедем в Бельгию. В карете у меня два заряженных пистолета, и я даю вам слово благородного человека,

что если он вздумает бежать, то я размозжу ему голову. Но, ради чести семьи, глава которой теперь за границей, позвольте мне увезти этого человека. Я самолично отвечаю за него: он живым или мертвым, но оставит Францию.

Комиссар:

— Мсье, хода правосудия нельзя остановить. Мне крайне прискорбно, что это несчастное дело вызовет скандал, но я не могу поступать против долга. (Герцогу.) Мсье герцог, вы готовы?

Герцог:

— К вашим услугам. Лакей отнесет необходимые мне вещи в тюрьму. Прощайте, милая мамаша; прощайте, кавалер. Я умру на эшафоте, а вы умрете от стыда и отчаяния. Мы по-квитались.

(Герцога уводят.)

LVI

Наследный принц, Анатоль Дюкормье, полковник Бутлер и другие лица, напившись вод, собирались каждое утро изо дня в день в салоне павильона, чтобы слушать отчет о деле Марии Фово и Клеманс Дюваль. Таким образом, они узнали, что Мария Фово, как отравительница, была приговорена к смертной казни, а Клеманс Дюваль за детоубийство — к бессрочным каторжным работам (ее не признали виновной в отравлении).

В это утро также все общество собралось в павильоне. Полковник Бутлер взял газету и прочел следующее:

«Казнь Марии Фово.

Сегодня утром мы присутствовали при сцене, не поддающейся описанию, и пишем эти строки под свежим впечатлением от пережитого волнения.

Чтобы довести до конца поставленную нами себе задачу, — заставить наших читателей как бы присутствовать при всех перипетиях и развязке ужасной драмы, развивавшейся перед Сенским судом присяжных, мы имели мужество отправиться сегодня к восьми часам к заставе St. Jakoba, чтобы видеть искупление преступления, в котором обвинялась и была признана виновной Мария Фово.

Мы уже сообщали нашим читателям, что осужденная не пожелала подать кассационную жалобу и приговор должен был сегодня привестись в исполнение.

Мы были на месте в половине восьмого. Погода стояла холодная и сырая. Еще с рассвета шел мелкий дождь, но тем пе менее собралась значительная толпа, привлеченная слухами о процессе. К сожалению, мы должны сказать, что, несмотря на ранний час, все окна выходящих на площадь домов были заняты дамами, которые с лорнетами в руках ожидали прибытия осужденной.

С великим трудом нам удалось пробраться в первые ряды, недалеко от эшафота. Мы заметили, что жестокость преступления возбуждала в присутствующих сильнейшее негодование, и поэтому боялись, как бы толпа своими угрожающими криками еще более не омрачила печальный конец осужденной.

Вскоре на соседних церковных часах пробило восемь, а злополучный поезд не показывался.

Обыкновенно правосудие так пунктуально, что такое опоздание подало повод для тысячи предположений, и приходится с прискорбием сказать, что многие казались почти рассерженными при мысли, что, пожалуй, им не удастся увидеть зрелища, на которое они рассчитывали законным образом.

Наконец, в четверть девятого толпа заволновалась, и из уст в уста перелетели слова:

— Вот она! Вот она!

Действительно, приближалась крупной рысью арестантская повозка под охраной отряда конной жандармерии. Повозка остановилась в нескольких шагах от нас, но еще осужденная не успела выйти, как палач и его помощники, приехавшие на извозчике, взбежали на помост эшафота, чтобы заняться последними приготовлениями, после чего один из помощников подошел к секретарю, стоявшему у дверей повозки. Почтенный аббат Сирото вышел первым из повозки и подал руку Марии Фово. Она сошла довольно бодро; но так как руки у нее были закручены за спину, то священник и палач помогли ей подняться по ступенькам на эшафот.

Мария Фово была в коричневом платье и голубом платочке на шее, с открытой головой. Она была страшно бледна, глаза ее блуждали, как будто она ничего не сознавала; казалось, что она движется, как автомат; она шевелила губами и два раза поцеловала крест, который ей поднес аббат Сирото. Мы слышали его слова: «Сестра моя, поцелуйте изображение Спасителя мира, это придаст вам мужества».

Когда осужденная взошла на эшафот, палач снял с нее платок, обнажил ей шею и подвел ее к роковой доске; его помощники привязали к ней Марию Фово, застегнув ремни, которые крепко придерживают казнимого в то время, когда падает доска.