Жертвуя малым
Шрифт:
С тяжелой головой Соль возвращался в свое купе, кляня про себя Лучезарного дона. Тот был сладострастником, об этом Соль и так знал, но вкупе к тому оказался еще и чревоугодником. Впрочем, одернул Светлый сам себя, кивая на приветствие давешнего юноши, Максимилиана, с которым встречался ранее в вагоне благородного дона, — Август ясно дал понять, чего будет стоить аргументация Соля в глазах прочих аристократов. «Искренность — наше самое безотказное оружие», — с иронией подумал он, трудно соображая, что взволнованное лицо Максимилиана, приятеля Коры, наводит его на какую-то мысль.
Подобрав, не глядя, лежащую перед дверью газету, он затворился в купе, ощущая, как поезд сбавляет свой целеустремленный ход. Мысли тянулись длинные и ленивые, вес выпитого будил тошноту. Благодаря совету Чиэ Соль научился контролировать глубинное отвращение к грубому продукту, научился претворять его в ресурс,
Тогда, после первой, ужасной попытки проникнуть за пределы границы, которой он, спустя пятьдесят лет, все-таки сумел достичь, ему самому и в голову не пришел бы простейший способ восполнить потраченный подчистую ресурс. Он лежал в хижине Полной Луны, ослабевший, жалкий, с дрожью вспоминая черную жуть океанского брюха, по которому ползло его собственное, трансформировавшееся в нечто невообразимое тело: как букашка, придавленная тяжелым томом, как лягушка, сплющившаяся под колесами грузовика, но сохранившая остаточную способность двигаться. Дрожа, лежал он на подстилке из высохших водорослей, под боком у толстой и теплой, заботливой Матери тюленей, а за хлипкой дверцей лачуги злилась зимняя стужа и сосульки росли над карнизом быстрее, чем хлебные колосья в тучный год. «Глупый бог, — говорила ему заботливая тюленья Матерь и помешивала в котелке над огнем свой тягучий пахучий чай из коры и листьев, — сунулся к Преграде полным скверны под самую завязку. Как и ноги-то унес?» «Не спрашивай, — хрипел Соль, и зарывался в водоросли, теснее, крепче прижимался к ее теплому лоснящемуся жиром боку. — Не спрашивай». Чай кипел, старуха улыбалась в усы, женщины-ученицы заводили длинные песни. Шуршала рыбья шкура, звенели чешуйки, сноровисто сновали костяные иглы — женщины шили плащи для своих мужчин и детей, тонкие, прочные, теплые плащи, играющие на солнце всеми цветами радуги. Женщины ждали тепла, чтобы насладиться красотой трудов своих рук.
Соль не ждал ничего. Накрытый отчаянием, как саваном, лежал он в лачуге толстой Чиэ, повернувшись лицом к белой стене из китового плавника, и воспоминания о слепом мраке океанской бездны, о толще воды, придавившей его к брюху морского дна, с дрожью покидали его изъеденную молью времени память. «Что же теперь? — спросил он однажды старую тюлениху, заметив, что в лачуге они остались вдвоем. — Неужели не остается ничего другого, как вернуться на дно и навеки затихнуть там?»
«Глупый бог, — отвечала она с белозубой клыкастой улыбкой, и от хитрых глаз ее по круглому лицу побежали бесчисленные морщинки. — Глупый, и слабый, коль одна всего неудача выбила из тебя весь задор. Хочешь, я попрошу Молодую Луну: она кликнет муженька и его братьев, чтоб они утащили тебя на край самой глубокой впадины, какая только найдется в окрестных водах?» «Смейся, смейся, — смиренно отвечал ей Соль, бессильно привалившись щекой к ее теплому, шершавому от короткой щетины боку. — Откуда тебе знать, что означает крах всех надежд».
Тюлениха легонько подтолкнула его мясистым пальцем с длинным кривым когтем, и он откатился к дальней стене. Замер там, раскинув руки, — худой, обтянутый кожей скелет, в каком с трудом можно было различить признаки пола.
«Рано ты сдался, кутенок, — в рокочущем голосе тюленихи заворочались, как валуны в мощном потоке, первые нотки недовольства. — Еще ничего не пропало. Хватит разлеживаться и жалеть себя!»
«Ты не понимаешь, — не чуткий к нюансам тона, Соль даже не пробовал поднять глаза на вздымающуюся над ним громаду дородного тела шаманки. — Можно еще раз восполнить ресурс — за змееглазой добычей дело не станет. Но преграда опять не пропустит, а снова, — он крупно содрогнулся, подтягивая колени к тощей груди, — пережить тот ужас не хватит смелости».
«Ты — как младенец, который едва родился и вот уже хнычет на весь белый свет, — недовольно пожевала пухлыми губами Чиэ. — Мамкиной соски тебе надо, вот что!» — с этими словами она грузно повернулась на своем ложе (оно привычно затрещало) и свистнула так пронзительно, что у Соля заложило
«Какой соски?» — впервые с ночи возвращения, когда гневные волны выбросили его истрепанную оболочку на скалистый берег тюленьего острова, в Соле пробудился осторожный интерес к происходящему. А когда в лачугу, румяная, разгоряченная с мороза, заглянула Микадзуки, Молодая Луна, недавно родившая первенца ученица старой шаманки, Соль даже попытался приподняться на руках, но не преуспел в потугах.
«Дай ему молока», — безапелляционно велела толстуха, и, хотя юная мать тут же покраснела, глядя в угол, где, страдая, пытался усесться Соль, но перечить наставнице не посмела. Шагнула в лачугу, распоясываясь, обнажила покрытую белым подшерстком грудь и надвинулась на Соля, тыча брызжущий парным молоком сосок ему в губы.
«Нет!» — Соль пробовал сопротивляться, но он был меньше и слабее физически, чем молодая тюлениха. Ухватив одной рукой за плечи, второй она прижала его голову к своей груди, приговаривая с ласковым придыханием: гули-гули, маленький. Обливаясь стыдом, жгучим, как железо на морозе, молоком, текущим по губам и подбородку, Соль вынужден был сосать ее грудь, как младенец, неумело и жадно, делая больно кормилице своими жалкими попытками высвободиться. Слезы текли по ее круглым румяным щекам, Соль и сам рад был бы заплакать, глядя, как она, улыбаясь сквозь слезы и поглаживая нежно, шепчет ему ласковые бессмысленные слова. Тошнота накатила внезапно, как враг из засады, но страшным усилием воли, выкачав глаза, Соль сдержал ее, страшась оскорбить физиологической неблагодарностью подвиг ее благородства. Наконец, молоко иссякло в ее груди, со вздохом облегчения он и она оторвались друг от друга, отводя в смущении глаза. Молодая Луна протянула было вторую грудь, но старуха за ее спиной, посмеиваясь, решила: хватит. Ступай, велела она ученице, отныне у тебя двое деток.
Воспрянув духом и глянув напоследок лукаво, юная тюлениха покинула лачугу. А Соль, вытирая ладонью с губ молоко и теплый вкус нежной кожи, с удивлением ощутил, как к нему возвращаются силы. Растопырив ноги, вытянув руки, он с изумлением смотрел, как разглаживается, наливается живым цветом кожа, как крепнет мясо мускулов под ней, гибче и прочнее натягиваются сухожилия. Толстуха Чиэ, ухмыляясь в усы, наблюдала чудесную метаморфозу вместе с ним, и, зачерпнув в берестяной туесок свой невыносимо вонючий, крепкий как бульон чай, протянула его Солю.
«Пей, — сказала веско. — Набирайся сил. Пусть не так быстро и необременительно, как проклятые души, но матерьяльная пища тоже может послужить тебе топливом для второй попытки. И уж в этот раз, гляди, не оплошай».
Морщась, смотрел он на плавающие на поверхности бурой жижи кусочки коры и черенки листьев, испытывая сильнейшее желание отказаться. Тошнота подступала, желудок бурлил, самые ноздри, казалось, выворачивались наизнанку от мерзостного запаха. Но толстуха глядела твердо и строго, решительно протягивая ему туесок, и Соль, внутренне содрогнувшись, взял, наконец, из ее рук самодельную кружку. Глубоко вдохнул, точно собираясь нырять в прорубь, и залпом опрокинул в себя густое вязкое варево. И четыре сезона с той поры только и делал, что ел и пил, что дают, борясь с тошнотой, содрогаясь от отвращения, мечтая о том дне, когда нос его лодки вновь разрежет надвое гребень волны, устремляя хозяина к последней преграде на пути к Аласте.
А потом люди из прибрежного города допустили по недосмотру гибель тюлененка, сына Молодой Луны, молочного брата Соля, и хрупкий мир меж давними соседями оказался нарушен. Чиэ, которая к тому времени почти не покидала лачуги, согласилась быть посредницей на переговорах с прибрежными людьми. Молодая Луна и ее муж вызвались сопровождать ее, Соль просился тоже, но толстуха убедила его остаться. «Мало ли до чего досудачим, — мрачно объяснила она, с трудом ковыляя с вершины горы по крутоватому склону. — А тебе вмешиваться никак нельзя, ни капли скверны лишней не должно к тебе прилипнуть». С тяжелым сердцем отпускал Соль в путь всех троих: ее, первую после Волчицы жрицу, Молодую Луну-кормилицу, лучшую ученицу старой шаманки, и мужа ее, Переката, искуснейшего в племени морского охотника. С тяжелыми сердцами отпускало всех троих племя: горестный был для визита повод, ведь тело тюлененка, сына юной Мудрой матери, отдали седому океану лишь на закате, а сейчас вставал рассвет нового дня. Резвясь в волнах, заплыл малыш на человечью территорию и, не зная жизни, запутался в сетях, где его и склевали чайки. Охотник из приморского города нашел поутру мертвое тело, но, отчего-то струхнув, не вернул его соседям, а бросил гнить в неприступных скалах на окраине рыбачьей бухты. Когда безутешные родичи отыскали все же маленького мертвеца, того было уже не узнать, а белая птичка его души обезумела от ужаса. Кое-как утишили ее тюленьи шаманки, расспросили, наконец, ласково и, по обряду тело похоронив, отпустили к кроне великого дерева. А сами послали гонцов к соседям, ответа и виры требуя.