Жертвуя малым
Шрифт:
— Было бы весьма неплохо, — добродушно заметил ему Торис, — если бы утром ты все-таки надел маску.
— В Саракисе ты уже обращал на это внимание, — невозмутимо кивнул Соль. — Но эта любовь к анонимности может сослужить дурную службу… в данном случае. Ведь даже цвета одежды принадлежат храму, в котором Инга служит.
— Для того, чтобы ты мог получить собственные цвета, нам нужно представить тебя Императору, — покачал головой Торис.
Фаворит кивнул.
— До этого момента ничто не должно помешать народу лицезреть его будущего правителя воочию, — самоуверенно добавил он.
— Чимаирэ-Базилевс крайне не одобряет, когда кто-то нарушает установленные от века традиции из прихоти, — возразил Торис. И отставил бокал на столик. Пить ему расхотелось.
— Но ведь он разумный… человек, и понимает, что в данном случае никакая это не прихоть, а всего лишь гарантия безопасности на случай недопонимания. Как только позиции всех
— Не слишком-то ты, мой заморский друг, доверчив, — Торис вздохнул, разглядывая грозно раскрывшую клюв серебряную птицу на набалдашнике трости. Что Фредерика нашла в нем, в этом неотесанном дикаре? — В кругу Семьи, среди своих, мы вполне могли бы дело миром решить.
— Тем более не терпится попасть в круг своих! — отозвался Соль неожиданно пылко. — Поверь, нет ни капли приятного в том, что приходится угрожать собственным родственникам.
— Вот как? — проведя пальцем по прохладному металлу искусно вылепленной птичьей головы, Торис, наконец, позволил себе чуть расслабиться. Может быть, с воспрянувшей надеждой подумал он, этот пришлый рэпун-куру и впрямь не так опасен, как пытается показать? Может быть, он просто испуган и следует естественному для него стремлению во что бы то ни стало обрести поддержку себе подобных? Все же, в отличие от остальных, он с самого начала был в изоляции. — Как они там? — мягко спросил он, вновь протягивая руку к недопитому бокалу. — Живы ли еще, мои тюлени?
Новенький вздрогнул, накрыл стакан ладонью, боясь расплескать напиток.
— Их мало осталось, — неохотно сказал он, глядя мимо Ториса. — Когда поселился на их землях надолго, у них вышел конфликт с племенем прибрежных людей. Больше двух веков они жили бок о бок, как добрые соседи… настолько, насколько это было возможно в их обстоятельствах, но потом… Пришли змееглазые, и все изменилось к худшему.
— По-другому и быть не могло, — покивал Торис с пониманием. И сделал большой глоток. Первосортный коньяк мягко и тепло пролился по пищеводу. — Слишком упрямые и толстокожие, чтобы желать перемен, — взгляд его слегка затуманился. — Слишком гордые, чтобы простить.
— Ты ушел от них, Инга говорила, — опустив голову, Соль покачал в ладонях свой стакан. — Что ты чувствовал, когда уходил?
— Печаль, — Торис улыбнулся, захваченный воспоминаниями. Хмель имел над ним недолгую власть, но мгновения эти были ценны и приятны. — Печаль и смирение перед бессмысленной крепостью их духа. С ней, этой крепостью, мы столкнулись и здесь, на островах, и очень долго она служила помехой в наших попытках все исправить.
— Но здесь крепость их духа вас не остановила?
— И там не остановила бы. Мы были созданы, чтобы вершить справедливость, и мы вершили ее так, как считали верным. Но там, после того, как был совершен необратимый поступок, у нас не оставалось бы ни малейшего шанса. Именно поэтому я в конце концов и ушел от этаспэ, возлюбленного моего племени. Но сердце, — Торис прижал к груди руку, второй продолжая плотно стискивать наполовину опустошенный бокал, — мое сердце навеки ему отдано. — Отсалютовав собеседнику, он сделал большой глоток. Встал, намереваясь приготовить новую порцию.
Соль, вновь положив ногу на ногу, из-под челки наблюдал за ним.
— И ты, — проговорил он Торису в спину, пока тот, стоя у бара, совершал священнодействие над напитком, — никогда не жалел о своем уходе?
— Отчего ж? — весело спросил аристократ, возвращаясь на прежнее место. Сочтя, что одного бокала будет мало, он прихватил с собой початую бутылку. — Каждый из нас по-своему сожалел. Но, видишь ли, — он протянул бокал и, нехотя, Соль чокнулся с ним. Они выпили: Торис смакуя, его собеседник с сосредоточенной гримасой, — когда поступок уже совершен, что толку сожалеть? Тогда все, что остается, — просто делать работу, к какой предназначен, и наслаждаться маленькими радостями, ниспосланными нам жизнью. В конечном итоге жизнь не так уж плоха, если отдаться течению.
— Однажды Чиэ, Мудрая луна, старая шаманка тюленьих, в ответ на вопрос, что же произошло без малого три века тому назад, рассказала байку о двух народах, земном и небесном, — закончив с питьем как с неприятной обязанностью, Соль тоже расслабился, откинувшись на спинку дивана. Торис внимательно слушал, изредка доливая свой бокал до краев. — Люди земного народа чтили природу, сказала она, и во всем следовали слову Мудрых женщин. Они спали, прижавшись животами к теплому материнскому чреву, купались в соленых волнах, довольствуясь дарами обильных морских просторов, рожали здоровых и толстых детей, и жили привольно и радостно, сытые простой пищей. И был народ неба, племя сильных и крепких охотников, воинов, ходящих с широко расправленными плечами и спящих на спине. Они были любопытные, бесстрашные, шумные, они строили большие дома и запускали в материнские недра сделанные их руками и умом орудия, чтобы выбрать из
«Принуди нас к миру, — сказала однажды Чиэ, толстая и старая шаманка тюленьего клана, когда люди из прибрежного города пришли просить о защите от нашествия змееглазых, — силой заставь, потому что добром у тебя не получится. Поздно теперь для добра. Слишком много зла лежит между нашими народами».
А вам, стало быть, удалось? Вы сумели принудить их к миру?
— Не до конца, как видишь, — Торис широко развел руками, не расплескав коньяк лишь потому, что бокал в его пальцах был уже пуст. — Нам было ясно, к чему все идет, но предпринять хоть что-нибудь, что могло бы остановить надвигающуюся катастрофу, мы были не в силах. Потом, когда трагедия совершилась, мы делали, что могли: латали дыры, сшивали из разрозненных лоскутов цветное покрывало нынешнего общества. Как ты можешь и сам убедиться, картина получилась неидеальная. И все же построенный нами мир, пусть хрупкий, но уж какой есть, — жизнеспособен. В нем нам удалось найти выход из западни озверевшего чуда, примирить непримиримое. Как ни жаль это признавать, но те, кто остались за пределами Купола, обречены. Им мы уже ничем не можем помочь. В конце концов ты ведь и сам это понял, раз предпочел пересечь границу?
— Да, но, — Соль залпом допил свою водку и, поморщившись, подставил стакан под горлышко коньячной бутылки. Неободрительно покачав головой на несоответствие формы содержимому, Торис все же налил себе и ему благородного пойла, — ты твердо уверен в том, что у этого общества есть будущее?
Торис поболтал янтарную жидкость, глядя, как играет в глубине золотистый отсвет.
— Уверен, — сказал он и, закрыв глаза, вылил в себя коньяк, представляя, будто пьет горячий медовый воск. Как тот заполняет гортань и пищевод, закупоривая дыхание, запечатывая слова, словно тяжкие воды моря Хаоса, сходящиеся, как могильные плиты, над его головой. Забытье, такое блаженное, желанное, близкое — и во веки веков не доступное. — В чем тут можно быть уверенным? В тылу у нас инфицированные бессмертием экстремисты, живые и неопасные только потому, что мы даем им возможность пользоваться плебейской кровью и водой из источника всего сущего. Под боком непримиримые дети земли, согласные скорее выродиться и влачить жалкое существование, чем отказаться от выпестованной обиды. А в центре — масса свободных, полукровок, гордящихся чистотой происхождения, — тот самый продукт всех наших усилий первых десятилетий после того, как чума черной жажды на свободу вырвалась. Ирония судьбы, но с тех дней ничего, ни капельки не изменилось: свободные люди, эти жадные дети, все так же одержимы бесом познания, все так же неуемны в своей энергии и бездумном, безответственном энтузиазме. Мы построили колосса на глиняных ногах, и достаточно малейшего дуновения, чтобы он рухнул, погребя под обломками все эти причудливые гибриды человеческого гения и глупости. Достаточно появления одного единственного чужеродного элемента, назовем его, к примеру, Светлым, легендарным демоном-разрушителем, героем-пугалом древних преданий, и все наше наспех сшитое лоскутное покрывало нового общества — яйсама! — лопнет по швам, порвется к самой распоследней чертовой бабушке, если метафора тебе доступна. И усилия тех, кто, не грезя о почестях, просто делал свою работу, пойдут прахом и канут в Лету, если ты понимаешь, о чем я.