Жестокая любовь государя
Шрифт:
Гордей усмехнулся, подумав о том, что сегодня многие из царских вельмож не досчитаются своих червонцев. Этот день должен стать испытанием для многих бродяг, которые делом должны заслужить право быть принятыми в братию Гордея. А позднее, когда город оденется во мрак, при свете огромного костра новые обитатели Городской башни будут давать клятву на верность Циклопу Гордею: знаменитый тать поднимет каждого бродягу с колен, поцелует в лоб и даст кличку, с которой ему жить дальше.
Нищие жались к собору все теснее. Караул уже с трудом сдерживал натиск, и только иной раз, перекрывая общий гул, тысяцкий [58]
58
58 Тысяцкий — здесь: старший воинский чин.
Народ был назойлив, перелезал через ограду и двигался прямо на паперть, где стояли низшие чины. А когда из собора показались бояре, толпа отхлынула враз.
— Митрополит-то не удержался, разрыдался мальцом, когда царицу в могилу опускали, — вынес на площадь новость, которая тут же была подхвачена рядом стоящими, Иван Челяднин.
— На государе-то лица нет, — говорили другие.
Царь не смотрел по сторонам, шествовал сам по себе. Шапка сбилась набок и держалась неведомо как, а кафтан не застегнут вовсе. Свеча в его руках потухла, кто-то из бояр запалил почерневший фитиль, и огонь в ладони царя запылал вновь.
А когда государь с боярами ушел, двое рынд выволокли огромную корзину с мелочью и стали швырять монеты во все стороны, приговаривая:
— Выпейте, честной народ, за упокой рабы божьей царицы Анастасии Романовны.
Часть четвертая
После смерти Анастасии прошла неделя. Боярышни и сенные девки были одеты во все черное, и длинные концы платков едва не касались земли. Дворец потерял прежнюю живость и впал в уныние. Неуместны громкие разговоры, нет обычной спешки, в речах рассудительность.
Бывало, заголосит на весь дворец какой-нибудь певчий, заворожит звонким голосом женскую половину терема, зашевелит застоявшуюся тишь, а сейчас только и разговоров:
— Ушла матушка. Вот сердешная… На кого она нас оставила… — Святой жила, свято и померла. Видать, ей место в раю уготовано.
Царь не показывался все это время. Бояре, как и прежде, собирались у Передней комнаты, но Иван не выходил.
Не тревожили вдового государя, слыша его плач, который больше напоминал приглушенный стон, похожий на тот, когда из потревоженной раны тянут острые занозы. Вскрикнет глухо Иван и замрет. Раз пытался пройти в государеву комнату Григорий Захарьин, но царь обругал его бранным словом, едва услышав в сенях скрип. Стольники поставят подносы с едой у порога и бегут прочь.
Со своим горем Иван боролся в одиночестве и помощи ни от кого не желал. Желтым пламенем горела лампадка. А в углу, бросая ломаную тень на стены, сгибалась и разгибалась одинокая фигура — то молился Иван Васильевич.
Бояре увидели Ивана на восьмой день. Перед ними был старик! Лицо пожелтело, а ввалившиеся щеки избороздили морщины. Горе оказалось подобно тяжкому грузу — взвалил его Иван на плечи и согнулся под неимоверной тяжестью.
Таким
Постоял малость Иван, а потом снял с головы шапку. Ахнули вельможи — вместо черных прядей жалко топорщились седые лохмы.
— Батюшка, что же ты с собой делаешь? — грохнулись коленями об пол бояре, стараясь не смотреть на поседевшую голову государя.
— Поберег бы себя, два мальца при тебе остались, — предостерег Захарьин. — Как же им без родителей. И мне тоже тяжко, Анастасия для меня вместо дочери была, однако держусь вот.
Помолчал Иван, а потом сказал:
— Все… царицу не воскресить. Плясунов мне в комнату и скоморохов. Пусть развеселят своего государя.
Шутов и дурех набилось к царю с полгорницы. Они плясали на славу, стучали деревянными каблуками о дубовый пол и сумели вызвать государев смех. А когда одна из шутих пошла по кругу вприсядку, самодержец не удержался и, метнув кафтан в челядь, хлопающую в ладоши, пустился следом, выкидывая коленца.
Давно государь не был таким веселым, и при виде беснующегося Ивана с трудом верилось, что всего лишь с неделю он вдовец. Бояре стояли молчком, не смели участвовать в чудачествах царя. Непривычно. Горе еще по коридорам бродит, а государь смехом своды сотрясает. Ведь под самым потолком душа Анастасии витает, только на сороковой день уйдет совсем, а сейчас глазом святым за всеми смотрит.
Нахмурился Григорий Захарьин:
— Не вовремя, государь, потеху затеял. Виданное ли дело, чтобы через неделю после смерти жены… вот так выплясывать! Уж не бес ли в тебя вселился?
Иван Васильевич вышел из круга, пнул попавшиеся под ноги гусли, которые невесело брякнули и расшиблись об угол. Остановился перед конюшим и сказал просто:
— Не бесы это, Григорий Юрьевич, это лекарство мое. Иначе совсем рассудка лишусь. — И, оглядев смутившихся скоморохов, приказал: — Ну чего истуканами застыли?! Пляшите! Царь веселиться желает! Развеселите так, чтобы скулы от смеха свело! — И, повернувшись к боярам: — Пусть все пляшут! Все, я сказал! Чего же ты стоишь, Григорий Юрьевич? Царя ждать заставляешь! Я же сказал: все пляшут!
Григорий Захарьин, опасаясь царского гнева, выбросил вперед сначала одну ногу, потом другую, присел кряхтя и, не уступая в расторопности плясунам, пошел по кругу веселить Ивана.
— Я тебе спляшу, царь! Спляшу! Я с малолетства знатный плясун бывал! Смотри же, как я пляшу!
Боярин покрывался потом, живот его трясло, и это вызывало почти сатанинскую радость у государя, который громко гоготал, хлопал себя ладонями по коленям и, указывая перстом челяди на боярина, принимался гоготать вновь:
— Ай да боярин, ай да молодец!
А Захарьин все повторял:
— Я тебе спляшу, государь Иван Васильевич! Спляшу на помин своей племянницы царицы Анастасии Романовны! Веселись, царь, сполна!
Остальные бояре замерли у самых дверей, смущенно наблюдали за чудачеством самодержца. Скоро очередь дошла и до них.
— А вы чего стали?! Розгами, что ли, в круг подгонять?! Федька, поторопи бояр, пускай государя потешат!
Федька Басманов со смехом стал выталкивать бояр в круг, а те, не признавая государевой шутки, шипели на любимца самодержца: